Когда муж сказал, что едет на похороны друга детства, я ему поверила. Но позже в тот же день дорога на дачу привела меня к открытию, от которого у меня затряслись руки. Я увидела Сергея за сараем, с канистрой из-под бензина. Я бы дала всё, лишь бы не видеть, что именно он пытался сжечь.
Двадцать один год брака может осыпаться за одну секунду. Я никогда не думала, что это случится со мной. Меня зовут Елизавета, мне сорок шесть. И именно прошлая суббота перечеркнула всё, во что я верила о своей жизни.
Мы с Сергеем познакомились в небольшом книжном магазине в центре, когда мне было двадцать пять. Он листал книги о кухне, а я уронила на пол целую стопку рецептов.
— Давайте помогу, — сказал он, опускаясь рядом со мной на колени.
В тот же день мы пошли пить кофе. Он шутил так, что у меня болели бока от смеха. Мы проговорили три часа подряд.
Через год у нас была скромная роспись в ЗАГСе и венчание в маленьком храме. Мама плакала от счастья, его отец сказал тёплый тост. Это был очень красивый старт.
Мы построили крепкую жизнь. Нам повезло с детьми: двое, уже взрослые. Лиля живёт в Санкт-Петербурге. Роман прошлой осенью переехал в Казань к своей девушке.
Наш золотистый ретривер Рыжик каждый вечер летит к двери. По воскресеньям — шашлыки на веранде. Новогодние утра — как в детстве.
Я думала, у нас спокойная любовь, та, которая держится всю жизнь. Не огненная страсть из кино, а надёжность. Доверие. Дом.
А месяц назад Сергей пришёл домой как выжатый, с какими-то потухшими глазами.
— На выходных надо съездить на север, в область, — сказал он тяжёлым голосом.
— Зачем? — я поставила кружку.
— Похороны Кирилла. Помнишь, говорил: одноклассник?
Я покачала головой: — Не помню никакого Кирилла.
Сергей повёл плечом: — Мы давно не виделись. Переписывались иногда. Рак… Не справился.
— Мне поехать с тобой? Поддержать?
— Нет, — слишком быстро. — Ты его не знала. Неловко будет. Я лучше один.
Тон был странный, но давить на «скорбящего» я не стала.
— Когда вернёшься?
— В воскресенье к вечеру. Поеду на своей, вещей минимум.
В субботу с утра — низкое небо, моросящий дождь. Сергей поцеловал меня в щёку и ушёл. Сумка едва наполнена.
— Веди аккуратно! — крикнула я с крыльца.
— Угу, — бросил он уже со сцепления.
Дом без него оглох. Пустота вязала по углам. Я решила махнуть на дачу: грядки, банки, порядок — наложу рук и отвлекусь.
Дачу мы купили пять лет назад для выходных. Теперь там в основном храним инструменты и закатки.
Три недели я там не была. Овощные грядки наверняка заждались. Я думала: приедет «с похорон» — а я с коробкой собственных помидоров.
Сорок пять минут по пустой дороге — и я на щебёночной дорожке. И тут сердце ухнуло.
У сарая стояла его машина. Пыльная, но своя, узнаваемая по вмятине на бампере с прошлой зимы.
Я вцепилась в руль: — Что это значит?..
Посидела, считая вдохи. Потом открыла дверь и пошла к дому.
— Серёжа? — крикнула в приоткрытую сетчатую дверь. — Ты здесь?
Тишина.
Внутри — пусто. Ключей на столе нет.
Я обошла дом. И увидела его за хозблоком — и застыла.
Сергей стоял на прогалине и лил бензин на то, что лежало на земле.
Резкий запах ударил в нос.
Лицо у него было как каменная маска — как будто он во сне.
— СЕРГЕЙ?! Что ты делаешь?
Он дёрнулся, канистра качнулась и едва не выскользнула.
— ЛИЗА? Зачем ты… Боже. Тебе не надо это видеть.
— И тебе — не надо! Ты должен быть на похоронах. Что происходит?
Он встал боком, закрывая от меня то, что облил.
— Я был. В смысле… всё закончилось раньше. Я заехал на минуту. Здесь сорняки… жечь надо. Клещи кругом. Лиза, не подходи. Опасно.
Он достал из кармана коробок спичек. Руки дрожали.
— Даже не вздумай! Отойди! — закричала я.
Но спичка уже вспыхнула в его пальцах и упала.
Пламя рвануло, загудело, поднялось оранжевой стеной. Жар ударил в лицо.
— Ты с ума сошёл?! — я кинулась вперёд.
Сергей схватил меня за руку: — Назад! Опасно!
Я оттолкнула его обеими ладонями. Он пошатнулся.
Огонь сдался сырости — стал тухнуть на краях. И тогда я поняла, что он сжигал.
Фотографии. Сотни. Разбросанные по почерневшей земле, как осенние листья.
Я упала на колени. Края некоторых ещё тлели.
Но я успела увидеть достаточно. Больше, чем хотела.
На снимках — Сергей в незнакомом мне костюме. Рядом тёмноволосая женщина в свадебном платье. Улыбаются. Те самые постановочные кадры, что бывают в альбомах.
Сергей держит на руках мальчика с такими же серыми глазами. Женщина рядом сияет.
Дальше — он толкает мальчика на качелях. Тот же ребёнок, уже повзрослевший. Зимние утра в чужой гостиной. Дни рождения. Море. Семейные фото.
Везде — мой муж. С другой женщиной. И с другим ребёнком.
Грудь словно сжали холодными пальцами.
— Нет… — прошептала я. — Нет, нет, нет.
Я принялась гасить остатки огня своей курткой. Ладони обожгло — мне было всё равно.
Сергей стоял, не двигаясь. Он не помогал. Не объяснял. Просто смотрел, как я спасаю обрывки его тайной жизни.
Когда последнее пламя погасло, я опустилась на пятки. Куртка испорчена, руки горят, но настоящий огонь теперь где-то внутри — там, где сердце.
— Никаких похорон не было, — сказала я, не глядя на него.
— Лиза…
— И никакого Кирилла.
— Позволь объяснить.
Я повернулась. Лицо Сергея было белее мела. По щекам текли слёзы.
— Сколько? — спросила я.
Он сел на поваленное бревно — будто ноги отказали.
— Девять лет. Её звали Надя. Звали.
— Звали?
— Она погибла две недели назад. Авария. Пьяный дальнобой врезался лоб в лоб.
— Она и… кто «они»?
— Надя и Илья. Наш сын. Ему было восемь.
Я смотрела на этого человека с лицом моего мужа, который говорил о другой жизни так, словно я обязана понять.
— У тебя была другая жена.
— Не жена. Мы не расписывались. Но… да. Другая жизнь.
— Девять лет.
— Я не планировал. Сначала просто встречи. Потом она забеременела.
— И ты девять лет скрывал их от меня.
Сергей кивнул, съёжившись: — Они жили в двух часах к северу. Я приезжал раз в месяц. Говорил тебе, что навещаю брата.
— Твоего брата, который живёт во Владивостоке? — слова резанули сами.
— Знаю. Прости. Приходилось врать обо всём.
В голове за секунду промелькнули девять лет — командировки, «задержусь в офисе», «у брата проблемы», «не жди». Ложь поверх лжи.
— Ты любил её? — вопрос вырвался сам.
Плечи Сергея затряслись: — Да. Любил. И тебя люблю. Знаю, так не бывает — но это правда.
— Это… вывернутая правда.
— Я держал жизни раздельно. Чисто. Ты не подозревала, потому что я был осторожен.
— Осторожен? — я коротко рассмеялась. — Так ты называешь то, что разрушило две семьи?
— Одну. — Он всхлипнул. — Нади и Ильи больше нет.
Его горе было настоящим. От этого мне стало только хуже.
— Поэтому ты приехал сжечь всё? — спросила я.
— Я не мог больше хранить их фотографии. Слишком больно. Но и выбросить в мусор — рука не поднялась.
— Можно было сказать правду.
— И потерять всё? Тебя? Детей?
— Ты уже всё потерял, Сергей. Просто ещё не понял.
Мы поехали домой в разных машинах. Я не могла сидеть с ним рядом.
Руки дрожали на руле всю дорогу. Перед глазами опять и опять всплывали фотографии: лицо Сергея — и нежность, обращённая не ко мне.
Дома я села на ступеньки крыльца. Сергей ходил по двору взад-вперёд, как зверь в клетке.
— Что теперь? — наконец спросил он.
— Не знаю.
— Ты уйдёшь?
Я посмотрела на человека, с которым прожила двадцать один год. Отец моих детей. Мужчина, который по воскресеньям приносил мне кофе в постель.
— Не знаю.
— Я всё ещё люблю тебя, Лиза. Больше всего на свете. Я не заслужил прощения — понимаю.
— Правильно понимаешь.
— Но мне нужна ты. Я не выдержу, если потеряю и тебя. После того, как потерял их.
Эти слова ударили как пощёчина. Как будто я — запасной вариант после гибели его «другой» семьи.
— Не говори о них сейчас.
— Я должен их оплакивать. Девять лет они были частью моей жизни.
— А я? А наши дети? Где мы в твоей жизни?
Он сел ступенькой ниже, протянул руку — я отдёрнула.
— Как мне это исправить? — спросил он.
— Не уверена, что это вообще можно исправить.
— Должен быть способ. Мы слишком много построили, чтобы всё выбросить.
Я подумала о наших детях. Как им сказать? Как они переживут, что их отец — не тот, кем был? Подумала о праздниках порознь. О разделе вещей. О том, как объяснять друзьям, почему мы расстаёмся после двух десятилетий.
— Мне нужно время, — сказала я.
— Сколько?
— Не знаю. Может, очень много. Может, до тех пор, пока я не смогу смотреть на тебя и не видеть те фотографии.
Сергей кивнул: — Я перееду в гостевую. Дам тебе пространство.
— Правильно.
Он поднялся и пошёл к двери. На пороге обернулся.
— Лиза… Знаю, «прости» звучит ничтожно. Но мне стыдно. Я виноват — больше, чем ты можешь себе представить.
Он исчез в доме. И наш дом вдруг стал чужим.
Правда в том, что я ещё не решила. Иногда мне кажется, что я смогу простить. Иногда — что хочу сжечь всё дотла, как он пытался сжечь свою тайную жизнь.
Может быть, любовь выдержит эту измену. А может, нет.
Сейчас я пытаюсь понять, кем хочу быть. Женщиной, которая остаётся и пытается собрать заново из пепла. Или той, которая впервые за двадцать один год ставит себя на первое место — после того, как была чьим-то запасным вариантом.
Кажется, мы оба узнаем это… когда придёт время.
Утро после нашего разговора выдалось холодным и прозрачным, как стекло. Было уже середина октября, те дни, когда трава с серебром инее и крыши парят в рассветном дымке. Я проснулась раньше будильника — не из-за дел, а потому что в доме стало иначе дышать: в гостевой комнате жил Сергей, и каждый его шаг по коридору напоминал о том, что привычная жизнь закончилась.
Я сварила крепкий чай, дважды положила сахар, как не делала это годами, и долго смотрела в окно. Во дворе бродил Рыжик, хрустя замёрзшими листиками, подоконник был запорошён пылью — я словно впервые видела наш дом. Я попыталась молиться, как в юности, но слова расползались и таяли, будто пар над чайником. В голове была одна мысль: надо сказать детям. И я понимала, что это будет труднее, чем всё остальное.
Сергей появился на кухне тихо, как будто боялся спугнуть воздух. Он взял кружку без спроса, налил кипятка, помедлил над банкой с мёдом, но крышку так и не открутил. Мы не смотрели друг на друга. Потом он сел, положил ладони на стол и сказал: — Лиза, давай не будем тянуть. Надо сообщить Лиле и Ромке. Сегодня.
— Я сама, — ответила я. Голос звучал ровно, почти чужим. — Они должны услышать это от меня.
Я позвонила Лиле ближе к полудню, когда она наверняка уже выпила свой утренний кофе и дошла до метро. Дочь взяла трубку на втором гудке: — Мам, всё нормально? Ты рано. — Лилечка, ты можешь поговорить? — спросила я. — Это важно. — Конечно, могу. Что случилось? Ты меня пугаешь.
Я начала с самого короткого: «У нас с папой проблемы. Большие. Он много лет жил двойной жизнью». Слова были простые, как гвозди, и так же больно входили в плоть. На том конце стало тихо, потом я услышала, как Лиля резко выдохнула, словно её ударили.
— Что? — шёпотом. — Мам, ты… ты уверена? — Уверена, — сказала я. — Я своими глазами видела. — Где он? — В гостевой.
— Я приеду, — сказала Лиля и отключилась, не спросив ни о работе, ни о билетах. Я стояла с телефоном в руке, и на секунду мне стало легче: не я одна тонула в этой мутной воде.
Роману я звонила позже — знала, что он на смене и злится, если выдернуть без нужды. Он выслушал молча, только иногда цокал языком, будто считал что-то в уме. — Понял, — сказал он. — Придумаем, что делать. Мам, ты держись. Я подумаю насчёт приезда, у нас с графиком ад… но я попробую.
К вечеру Лиля вошла в дом — мокрая от мороси, с красным носом и губами, не крашенными, хотя она всегда красила. Обняла меня крепко, а потом, не разжимая рук, посмотрела поверх моего плеча в коридор, где показался Сергей. — Пап, — сказала она, — нам надо поговорить. — Надо, — согласился он. — Только учти: лишних слов я не потерплю. Ни одного.
Мы сели за стол: я — между, как буфер. Лиля слушала медленно, отмечая в его речи каждый глоток, каждую паузу. Когда он произнёс «Надя» и «Илья», она вздрогнула, как от пощёчины. — Ты дал ему твоё отчество? — спросила она. — Да, — ответил Сергей и не стал оправдываться.
— Девять лет, — сказала Лиля. — Девять лет ты умудрялся врать нам всем. Я думала, что знала тебя. — Я виноват, — сказал он. — Это мягко сказано, — отрезала она и встала. — Мам, я буду у тебя пару дней. Ему — ни слова. Ни попыток оправдаться. Мне нужно время, чтобы не ненавидеть.
Сергей кивнул. Он выглядел старым, как никогда. В висках у него проступила редкая седина, и вдруг я подумала: седел ли он рядом с Надей так же? Или там он был моложе?
На третий день я поехала в тот городок на трассе, куда Сергей ездил «к брату». Я не сказала ему, что планирую; не сказала и Лиле. Взяла пакет с тем, что удалось спасти из пепла: несколько фотографий, в которых мальчик смеётся, зажимая в руках деревянный самолётик; Надя в вышитой блузке, босая на траве; новогодний шарик, отражающий в своей дуге Сергея. Я не знала, что буду делать, но понимала: мне нужно видеть то место своими глазами.
Городок оказался низким, сплошь двухэтажный, с ларьками у остановок, с запахом влажного хлеба и бензина. Я спросила дорогу у пожилой кондукторши, она махнула рукой: «Да там, за горсадом, домики частные, у них всё рядом: кладбище, почта, магазин». Я нашла дом Нади по адресу на обороте одной из фотографий: старый деревянный, покосившийся, с сидящей на крыльце женщиной. Она навстречу не поднялась, только всмотрелась в меня — в моё лицо, в руки с пакетом.
— Добрый день, — сказала я. — Меня зовут Елизавета. Я… Я приехала из-за Нади. — Из-за Нади? — женщина поднялась. — А вы кто ей? — Никто, — честно ответила я. — Но мой муж — был ей не никто.
Женщина долго молчала. Потом села обратно, вздохнула: — Я Марина. Сестра. Проходите, раз уж приехали.
Внутри пахло мятой и старой древесиной. На стене висели часы с кукушкой — куковали они лениво, как будто им было всё равно, сколько времени. Марина налила мне чая в тонкие гранёные стаканы и поставила вазочку с вареньем. — Я думала, что он не решится, — сказала она. — Приехать, объясниться. А он звонил дважды и… молчал. — Он ничего не мог сказать, — вырвалось у меня. — И дома у нас — не может. Марина посмотрела на меня с любопытством, в котором не было злости. — Значит, вы всё знаете. Ну да, после похорон многие знают. Город маленький.
Я достала фотографии. Марина взяла их осторожно, как больного ребёнка. — Это летом, — сказала она, касаясь ногтем одного угла. — Тогда они в речке купались, а потом Надя чихала два дня, потому что не досушила волосы. А тут… — Она перевела палец на другой снимок, где Сергей задувает свечи на детском торте. — Тут Илюше пять. Он тогда придумал сам себе подарок: попросил, чтобы все его по очереди носили на плечах.
— Вы знали обо мне? — спросила я. — Знала, — сказала Марина. — Надя сказала мне сразу, как только поняла, что всё серьёзно. Сказала: «Он женат. И разводиться не будет. Но я всё равно хочу, чтобы у Илюши был отец». Я ругалась с ней. Потом смирилась.
— Он помогал? — Конечно, — сказала Марина. — Деньги были, но дело не в деньгах. Он был. Он умел быть с мальчиком. У Илюши глаза загорались, когда он слышал «папа». Понимаете?
Я кивнула. Я понимала слишком хорошо. И больно от того было ещё больше.
Мы ещё говорили о пустяках — о том, куда делся старый пёс Нади, как Марина сдает жильё командированным и почему часы на стене иногда отстают. Потом Марина неожиданно сказала: — Кладбище рядом. Хотите — пройдёмся?
Мы дошли пешком — сквозь жёлтую листву, мимо ив с тонкими, почти прозрачными ветвями. Могила была свежая, с двумя портретами на чёрном камне. Фотограф выбрал удачно: у Нади была лёгкая улыбка, у Ильи — слегка поджатые губы, словно он собирался рассмеяться на следующей секунде. Я поставила на плиту маленькую машинку — ту самую, что нашла в пепле. — Можно? — спросила я. — Можно, — сказала Марина. — Он такую любил. Гладил по крыше, как живую.
Мы стояли молча. Ветер шуршал в кленаx, где-то каркала ворона. Я вдруг ощутила, как что-то выпрямилось во мне. Было не легче, но стало яснее: правда не умаляется от того, что её две — моя, Сергея и детей, и их, Нади и Ильи. Правда просто есть. Она, как камень: на него можно сесть и отдышаться.
— Елизавета, — сказала Марина на прощание, — вы не думайте, что я вас ненавижу. Я никого не ненавижу. Я просто очень устала. Если захотите — приезжайте. У нас тут чай всегда есть.
Я обещала — и знала, что выполню.
Дома Лиля встретила меня молчанием. Она умела молчать так, что слова отскакивали от стен. — Где была? — спросила, наконец, когда мы вдвоём чистили картошку на ужин. — В том городе, — ответила я. — Видела? — Видела. Марину, сестру Нади. И могилу. Лиля опустила нож. — Как он мог, — прошептала она. — Как он вообще мог всё это совместить… двоих… двоих.
Сергей держался на расстоянии. Вечером он подошёл ко мне в коридоре, когда Лиля ушла в душ. — Ты ездила туда? — спросил он. — Да. — Правильно, — сказал он и хотел добавить ещё что-то, но в этот момент стукнула вода в трубах, и наши слова утонули в шуме.
На следующий день позвонил Роман. — Мам, выбил три дня, приеду поездом, — сказал он. — Хочу посмотреть отцу в глаза.
Роман приехал поздно ночью, с рюкзаком за спиной и с тем напряжённым лицом, каким он смотрел матчи, когда ЦСКА проигрывал в последние минуты. Наши мужчины обнялись коротко и жёстко. Потом Рома сказал: — Пошли, пап, на улицу. Поговорим, чтобы маме не слушать.
Я смотрела в окно на два силуэта у калитки. Роман говорил резко, руки у него резали воздух. Сергей отвечал тихо, иногда хватался за голову. В какой-то момент он опустился на корточки — словно устал стоять, как перед ним, так и за его спиной, прошлое. Роман подождал, пока тот встанет, и сказал последнее. Они вернулись в дом молча, каждый со своим горбом.
— Мы с Лилей тебе верить не можем, — сказал сын в прихожей. — Но мы будем рядом с мамой. И если ты её тронешь хотя бы словом — я тебя из дома вынесу без вещей.
Сергей кивнул. Он не стал говорить о своих правах. Впервые за всё это время он выглядел как человек, который смирился с тем, что у него больше нет права на последнее слово.
Ноябрь подступал быстро, шаркая лужами. В городе загорелись первые гирлянды — наши торговцы всегда торопятся с зимними праздниками. Я просыпалась по ночам от того, что в гостевой кто-то тихо передвигает стул. Сергей почти не спал; я тоже.
В какой-то из дней я достала из шкафа толстую синюю папку — ту, где лежали наши документы. Вставила туда ещё один файл: распечатанное заявление на развод. Я положила папку на стол — не как угрозу, а как факт. Сергей увидел и кивнул. — Ты уверена? — спросил он. — Уверена, — ответила я. — Я не смогу жить дальше, как раньше. — Понимаю, — сказал он.
Мы пошли к юристу. Кабинет был с облупленной краской и таблицей отпусков на стене, где «Тамара Сергеевна» аккуратно приписала шариковой ручкой «без содержания». Юрист слушал нас без выражения, готовил бумаги. — Имущество делим пополам? — спросил он. — Дом — ей, — сказал Сергей, прежде чем я успела открыть рот. — Дача — тоже. Машину я заберу, и гараж. Так будет честнее. — А долг по кредиту? — Я закрою, — сказал он. — До конца зимы.
Мы подписали, не устраивая сцен. Когда вышли из кабинета, шёл снег — первые крошки, которые тают, не долетая до земли. Я подняла лицо к небу, и мне показалось, что снежинки обжигают.
В декабре мы впервые вместе поехали к Марине. Не как семья — как люди, связанные тяжёлой ниткой. Сергей нёс в руках белый венок с простыми лилиями; я — коробку с игрушками: самолётик, машинки, маленький поезд, который нашёлся в коробке на даче, спрятанный под старым одеялом. Лиля и Роман решили не ехать: обе стороны так и не были готовы встретиться.
У могилы Сергей стоял, как будто держал не венок, а камень. Он долго молчал, потом сказал: — Прости. Слова были простые и впервые — настоящие. Не ко мне, не для меня, а туда, где их не услышат и не ответят.
Марина смотрела на него без жалости, но и без злобы. — Ты бы пришёл, если бы они жили? — спросила она. — Не знаю, — сказал он. — Мне страшно это думать. — А ты думай, — сказала Марина. — Потому что теперь думать больше не о чем.
Мы выпили чаю у неё дома, как в тот первый раз. Марина вынесла альбомы. Я листала фотографии: Надя в красном пальто у набережной; Илья, вцепившийся в рукав Сергея; вечерний двор, где расплывчато светятся окна. В каждом кадре было что-то тёплое, что меня одновременно согревало и обжигало. Это была жизнь, которая случилась, даже если её не должно было быть.
Вернувшись, я поняла, что хочу уехать хотя бы на несколько дней одна. Не в санаторий, не к подруге — к морю, к холодному, серому, которое всегда приводит мне мысли в порядок. Я купила билет на утренний поезд и оставила Лиле записку: «Всё в порядке. Не ищите меня. Вернусь через неделю».
На берегу было пусто: только чайки да парочка, которая фотографировала не себя, а волны. Я ходила по промороженному песку, думала о том, что в моей жизни было хорошего до Сергея, что будет после. Я повторяла себе, как молитву: «Я — не чья-то половина. Я — целая». И вдруг, к собственному удивлению, я почувствовала облегчение. Не простоту — её не было — а ясность, как в те зимние дни, когда мороз обостряет запахи и звуки.
На третий день мне пришло письмо. Бумажное, в гостиничный ящик. Почерк Сергея я узнала сразу: пустые «о», заедающая «д». В конверте было две страницы и ключ — маленький, от шкатулки.
«Лиза, — писал он, — я не прошу тебя изменить решение. Я хочу, чтобы ты знала одно: я нашёл на даче деревянную шкатулку, в которой Надя хранила бумажки: детские рисунки, билеты из кино, открытки. Там лежит письмо, которое я так и не отправил ей, когда Ромке было двенадцать. Я был уверен, что смогу порвать. Но не порвал. Я хочу, чтобы ты прочитала — не ради Нади и не ради меня. Ради того, чтобы закончить во мне то, что ты начала своим «я уверена». Ключ — прилагаю. Если не захочешь — выбрось. Я пойму».
Я положила письмо обратно в конверт, а ключ — в карман пальто. Ночью, в гостинице, слушая, как кто-то в соседнем номере ворочается, как в коридоре звенит лифт и шуршат шаги, я думала о том, открывать ли. И на рассвете поняла: открою. Не из любопытства — из того же чувства, которое заставило меня ехать к Марине: доглядеть всё до конца, чтобы потом не возвращаться.
Вернувшись домой, я достала шкатулку. Она пахла старым деревом и мятными конфетами. Внутри, между рисунками, действительно лежал лист в клетку. Письмо было простое, как школьное упражнение: «Надя, я — слабак. Я люблю тебя и не уйду. Я хочу видеть, как наш мальчик смеётся, и хочу приносить Лизе по воскресеньям кофе. Я не умею выбрать. Прости меня за это, если можешь. Если не можешь — я приму». Внизу стояло: «Сергей».
Я поняла: ничего нового в нём не было. Никакой тайной, никакой дополнительной боли — только догрызенная кость его слабости. И всё же я закрыла глаза и заплакала. Потому что в этих строчках я увидела себя — женщину, которой приносили кофе по воскресеньям, и женщину, которой он не смог сказать правду.
Развод оформили до Нового года. В канун мы сидели втроём — я, Лиля и Роман — и ели мандарины, слушали старые песни. Рыжик пытался утащить мишуру, и мы смеялись впервые за долгие недели. В полночь мы вышли на крыльцо — за соседским забором хлопали петарды, небо моргало красными и зелёными стрелами. Я загадала желание — не счастье и не любовь, а силу. Силу жить без оглядки.
Сергей позвонил уже после боя курантов. — С праздником, — сказал он. — Я оставлю вас. Не буду больше беспокоить. Если нужно будет — звони. — Ладно, — сказала я. — Лиза, — добавил он вдруг, — спасибо, что не уничтожила меня. Ты могла. — Сергей, — ответила я, — я просто перестала быть твоей женой.
В его молчании было что-то похожее на покой. Он, наверное, тоже загадал желание — я не узнала какое.
Зима тянулась в меру: не мягкая и не лютая. Мы пережили счета, снегопады и очереди в поликлинике — всё то, из чего, как из мелких кирпичиков, складывается жизнь. К весне я снова поехала на дачу: проверить крыши, перебрать банки, вдохнуть сырой запах земли.
Я вышла на ту самую прогалину за сараем — и остановилась. Земля была ещё тяжёлая, но на ней уже пробивались крохотные зелёные стрелки — там, где мы с Сергеем гасили огонь. Я присела, провела пальцем по холодной земле и подумала о том, что у всего есть сила возвращаться, если дать ей время.
В этот же день я посадила рябину у забора. Старики говорят: рябина охраняет дом, отводит беду. Я не верю в приметы, но саженец встал легко и ровно. Я подвязала его лентой, которую нашла в кухонном ящике, — лента была красная, как у школьных дневников. Вечером лента глухо потрескивала на ветру, и мне почему-то стало теплее.
Весной пришла весть от Марины: она решила продать Надин дом — сил его держать не было. — Я уезжаю к племяннице, — сказала она по телефону. — У меня только один вопрос: ты заберёшь шкатулку? Я нашла ещё одну. Там письма, которые Надя никогда не отправляла. Они тебе нужны?
Я поехала на следующий день. «Нужны» — это было странное слово для чужих писем, но я понимала, что Марина предлагает мне не бумаги, а возможность перешагнуть. Мы сидели у неё на кухне, писем было три — короткие, с разгорами и заминками. В одном Надя благодарила меня, хотя никогда со мной не встречалась: «Спасибо, что ты его не забираешь целиком. Я бы, наверное, не смогла». В другом просила у Бога прощения. В третьем писала себе самой: «Если он уйдёт — не удерживай. Если останется — не проси. И так, и так тебе будет больно». Я сложила письма обратно и попросила Марину: — Давайте оставим их здесь. Так будет правильно. — Так и будет, — согласилась она.
Мы поехали вместе на кладбище. Я стояла у плиты и думала, что вся эта история — как тяжёлый сон, который, тем не менее, оставляет после себя ясное утро. Я сказала вслух, не стесняясь Марины: — Я не прощаю его. Но я больше не злюсь. Ветер двинулся в ветвях, как будто кивнул.
К лету я привыкла к новой пустоте. Пустота оказалась не дыра, а пространство. Я медленно расставляла вещи: перенесла кресло к окну, повесила на стену старую карту города, перешила шторы. Я начала бегать по утрам — Рыжик сначала путался под ногами, потом пристроился рядом. Мы встречали рассветы и провожали заходы, и я впервые за долгие годы ощущала своё тело не как носителя чужой боли, а как корабль, который умеет держаться на воде.
Однажды я увидела Сергея — случайно, на рынке. Он выбирал черешню, долго перебирал ягоды, будто боялся сделать неправильный выбор. Он заметил меня и замер. Потом сделал шаг, другой. — Привет, — сказал он. — Привет, — ответила я. — Как ты? — Нормально, — сказала я. — Лиля звонила. Сказала, что у неё новая работа. — Да, — кивнула я. — Она довольна. — Рома приедет? — Может быть к осени.
Мы стояли, как чужие знакомые. В какой-то момент он улыбнулся — осторожно, как умеют улыбаться те, кто знает цену словам. — Лиза, — сказал он, — я хочу поставить лавку у их могилы. Мастер уже готов сделать. Если хочешь, на ней будет надпись: «От тех, кто помнит». Без имён. Так будет честно. — Хорошая мысль, — сказала я. — Сделай.
Он кивнул. И в этот момент я поняла, что всё закончилось. Не в смысле разрушения — в смысле завершённости. Мы выговорили, выплакали, сделали, что могли. Дальше — каждый своим шагом.
Осенью рябина у забора наливалась алыми гроздьями. Я собрала их в миску, сварила густое варенье, поставила баночки в прохладную кладовку. Когда Лиля приехала, мы сели на веранде с чаем, и она вдруг сказала: — Мам, я подумала. Ты не должна оставаться одна. Просто не закрывайся. — Лиль, — улыбнулась я, — я и не закрываюсь. Я просто пока не открываю двери настежь.
Мы смеялись, как смеялись прежде: спокойно, без усилия. Вечером пришло сообщение от Романа — видео, где он с друзьями жарит рыбу на берегу. «Смотрите, не сгорите», — ответила я. И слово «сгорите» больше не кольнуло меня. Оно стало простым, как предостережение из детства.
В конце месяца я снова поехала к морю — уже не убегать, а встречать. С собой я взяла фото: я с детьми на набережной, Рыжик, ещё щенок, тянет поводок, а позади — белая полоса пены у самого берега. Я поставила снимок в рамку на тумбочке гостиничного номера и подумала, что в моей жизни достаточно берегов, чтобы не бояться воды.
Когда я вернулась, на кухонном столе лежал конверт. Марина прислала фотографию лавки: простая, крепкая, с надписью «От тех, кто помнит». Листок пах палёным деревом — или мне показалось. Я улыбнулась и положила снимок рядом с ключом от шкатулки — тем самым, который теперь стал просто маленьким старым ключом.
В тот же вечер я открыла окно, впустила в дом прохладный воздух и услышала, как где-то далеко звучит гармошка — у соседей собирались. Я заварила чай, позвала Лилю на веранду, позвонила Роме. Мы говорили просто: кто что видел, кто что читал, кто что приготовил. Я впервые за долгое время не ждала ни звонка, ни объяснения. Я сидела дома — в своём доме, где рябина за окном, где пес на коврике, где есть место для тишины.
И вдруг я поняла: конец — это не точка. Это последняя нота в песне, после которой ты ещё слышишь музыку в себе. И если тебе повезло, ты споёшь другую — другую, но уже свою.
Я взяла плед, вышла на крыльцо. Небо было чистым, звёзды — сухие и звенящие. Я сказала в темноту: — Спасибо за то, что было. И — хватит. Тишина мне ответила согласным шелестом.
И я, Елизавета, сорока шести лет, в середине осени, когда на лужах тонкий лёд, впервые по-настоящему поверила: дальше будет жизнь. Не такая, как прежде. Но моя.
