Во дворе нашего львовского ресторана — за живой изгородью из самшита — стоял небольшой каменный фонтан. Вода падала тонкими нитями, стекала в круглую чашу и тихо звенела. «Отличная локация для фото», — успела я подумать, пока фотограф, взъерошенный и сосредоточенный, крутился вокруг гостей.
— Молодые, готовьтесь к торту! — объявил ведущий, тамада в бархатном пиджаке. Музыка чуть стихла, гости потянулись ближе, поднимая телефоны. Кто-то выкрикнул: «Горько!» — за ним подхватили остальные. Я сжала нож, Игорь положил ладонь поверх моей — тёплую, уверенную.
— Раз, два, три… — шепнул он мне в ухо. Я улыбнулась и опустила лезвие в белоснежный крем.
И вдруг мир сорвался с рельс.
Игорь резко поднял меня на руки. На долю секунды я решила, что он несёт меня через зал — туда, где мы танцуем первый танец, или к столу, где скажем тост родителям. Я машинально обняла его за шею, чувствуя запах одеколона и сладковатой ванили от торта.
А затем поняла: мы идём не к танцполу.
Мы идём к фонтану.
— Игорь, ты что… — начала я, но договорить не успела.
Лёгкий толчок — и ледяная вода сомкнулась вокруг. Шёлк платья мгновенно набух и потяжелел, тонкие лодочки тут же наполнились водой, волосы — которые час укладывали — расползлись липкими прядями. В груди захватило дыхание — от холода и от шока. Вокруг, как сквозь стекло, слышались вздохи, смешки, чьё-то сдавленное «ой-ой-ой».
А он смеялся. Громко, надсадно, запрокинув голову — как от удавшегося розыгрыша.
— Ну вы это видели?! — ржал он в сторону друзей. — Вот это кадр будет!
Я медленно поднялась из воды. Каждое движение давалось как через свинец — мокрая ткань тянула вниз, фата, намокнув, стала тяжёлой сеткой, ресницы слиплись. По коже сразу пошёл озноб, в горле застряла тошнотворная пустота.
Слёзы — первые, солёные, взрослые — смешались с каплями. Я стояла перед всеми в белом, которое больше не было белым, и думала только об одном: «Зачем?»
Гости замерли. Кто-то отвёл глаза, кто-то прятал улыбку, кто-то уже снимал — пальцы сами тянулись к экрану. Ведущий растерялся, на грамм замолк, а потом попытался вырулить:
— Вот это, дорогие, называется спонтанность! Любовь горячая, вода — холодная, зато память на всю жизнь!
Я вышла на каменные плиты — вода стекала с платья ручьями, подол чавкал. Холод пробрался под рёбра. Я посмотрела на Игоря. Он был счастлив — именно счастлив. В глазах — детское: «Смотрите, как круто я придумал».
— Игорь, — сказала я негромко, — это шутка?
— Оксан, да ты что! Это же весело! — он попытался обнять меня, но я отстранилась. — Смотри, как все ржут! Ты чего, не понимаешь? Это же прикол! Лето, фонтан, молодая — красота!
— Красота, — повторила я, чувствуя, как где-то внутри что-то хрустнуло. — Тут главное, чтобы ты смеялся, да?
Он не услышал. Или не захотел.
Кто-то протянул мне полотенце — кажется, тётя Мария. Она дрожащими пальцами дотронулась до моего плеча:
— Доченька, пойдём в гримёрку, подсушим волосы, ну не плачь… — и тут же, виновато глянув на Игоря: — Игорь, ну что ты… это же не детский сад.
— Да ладно вам, — отмахнулся он. — Запомнят же! А то все свадьбы как свадьбы.
Я оглядела зал: мой отец стоял, опустив взгляд. Мама прижимала ладонь к груди. Подружки шептались, одна прикусила губу. Я вспомнила, как месяцами выбирала платье, как мы с мамой считали каждую гривну, как я рисовала план рассадки и спорила о салфетках в тон. Я вспомнила, как хотела танцевать первый танец — не идеально, но нежно. И как сейчас всё это превратилось в клоунаду.
— Оксана, — позвал ведущий осторожнее. — Давайте… давайте согреемся, а? Сейчас кофе, пледы… — Он искал глаза, в которых можно спрятаться.
— Не надо, — сказала я ровно.
И пошла к торту.
Белоснежный, трёхъярусный, с тонкими лентами и живыми цветами — он стоял, как символ того, что должно было быть «как в кино». Гости зашевелились, кто-то ахнул: «Оксана, не подходи, испачкаешься». Я взяла руками край нижнего яруса — влажные пальцы соскользнули по крему — и, не давая себе времени думать, обернулась к Игорю.
Он уже перестал смеяться — в голосах за спиной свистела неловкость. Он поднял ладони:
— Эй, ты что? Оксан…
— Тебе смешно? — спросила я спокойно. — Вот теперь — будет одинаково.
И бросила в него остаток торта.
Глухой шлепок. Крем полосой разошёлся по его пиджаку и щеке, ягода с верхушки нелепо прилипла к воротнику. В зале стало тихо так, что было слышно, как вода продолжает падать в фонтане.
— Теперь ты тоже унижен, как и я, — сказала я всё тем же голосом. — Квитты.
И добавила, глядя прямо:
— Спасибо, что показал своё настоящее лицо в первый же день. Экономия времени колоссальная: не придётся тратить жизнь, выясняя, кто ты на самом деле.
Игорь стоял, как будто его облили не кремом, а ледяной водой. В уголке его губ дёрнулся нерв, кто-то из друзей попытался криво усмехнуться — и сразу осёкся.
Я выпрямилась. Тело дрожало — от холода, от обиды, от освобождения. Я медленно сняла с пальца кольцо, положила на край стола, где ещё секунду назад стояли тарелки для тоста. На секунду задержала руку — и отняла.
— Завтра — развод, — сказала я.
Кто-то шумно вдохнул. Кто-то выронил бокал. Кто-то шепнул: «Да ладно, это же…» — и оборвался, увидев моё лицо.
Я повернулась и пошла к выходу. Ведущий что-то говорил — уже не для меня. Мама шагнула было вслед:
— Оксаночка…
— Мама, — остановила я мягко, — я потом приеду. Домой.
Во дворе по-прежнему шумел фонтан. Я прошла мимо — и впервые с момента, как упала в воду, свободно вдохнула. Вечерний воздух показался ясным, трезвым. На стоянке друг детства, Сергій, бесшумно достал из багажника свой пиджак и накинул мне на плечи.
— Поехали, — сказал он. — Я отвезу.
Я кивнула.
Мы ехали молча. Светофоры щёлкали зелёным. В бардачке звенела ложечка. В какой-то момент Сергій всё-таки спросил:
— Ты уверена?
— Да, — ответила я. — Я не хочу жить в доме, где меня бросают в фонтан для лайков.
Он ничего не сказал — только сильнее сжал руль.
Дома я впервые за день посмотрела на себя в зеркало. На меня смотрела девушка с распухшими веками, смазанными стрелками и мокрыми волосами, свалявшимися в пряди. Я аккуратно сняла остатки макияжа, закуталась в шерстяной плед и выпила горячий чай. Тепло возвращалось ломтиками, как свет, включаемый комнату за комнатой.
Телефон вздрогнул: сообщения лезли одно за другим. «Ты где?» от мамы. «Прости, это был перебор», «Он идиот», «Звони, если что», «Я готова приехать», «Держись» — от подруг. «Оксана, поговорим», «Не перегибай», «Все же шутили» — от друга жениха. «Ты же знаешь Игоря», «Он просто хотел веселья», «Вернись, обсудим» — от тёти со стороны Игоря. И одно — от него: «Ты перегнула. Это был прикол. Люди ждут продолжения. Вернись».
Я выключила звук. Внутри не осталось места для «вернись».
Я села на пол, подтянула к груди колени и сложила день в короткую, невероятно простую формулу: человек, которому смешно, когда ты тонешь, — не твой человек.
Утро началось с чая и тишины. Солнце легло на подоконник треугольником, в расселине белели крошки крема на манжете чужого пиджака — я машинально стряхнула их в раковину и улыбнулась: так обнуляются дни. Я набрала маму. Она приехала через двадцать минут, обняла меня у двери долго — так, что внутри что-то тяжёлое расплавилось и ушло.
— Пойдём? — сказала она. — Нам нужно сделать три дела: собрать платье в химчистку, забрать твои вещи из ресторана и… — она посмотрела в глаза, — и сходить к юристу.
— Да, — кивнула я.
В ресторане было тихо. Пахло вчерашним вином и розами. Администратор, девушка с аккуратным хвостом, поднялась нам навстречу:
— Пані Оксана… Я очень извиняюсь за всю эту ситуацию. Это было некрасиво.
— Вы ни при чём, — ответила я. — Можно забрать мои вещи?
Она принесла коробку с фатой, туфли — мокрые, но уже упакованные, маленький пакет с украшениями. И бумажный конверт.
— Это вам передали гости, — сказала она. — Записка.
Внутри были несколько коротких строк, написанных руками близких. «Ты — смелая», «Правильно сделала», «Мы рядом», «Если нужна машина — звони». Я улыбнулась: рядом всегда остаётся кто-то, кто держит.
Юрист оказался суховатым, но внимательным. Он слушал, задавал уточняющие вопросы, помог составить заявление. «Гражданский брак, регистрация вчера, имущество не нажито, — констатировал он. — Процедура будет простой. Эмоционально — нет. Но вы уже сделали сложное».
Я кивнула. Сложное действительно было вчера — там, у фонтана.
Вечером телефон снова мигнул — на этот раз от подружки детства, Марты:
— Я скажу одну мысль. Не всем шутки смешны. Хорошая шутка — это когда смеются все, особенно тот, кого «разыгрывают». Если смеётся только один — это не шутка, это унижение.
— Да, — сказала я в трубку. — И я не готова жить с человеком, для которого мой позор — контент.
— Тогда у тебя всё хорошо, — ответила она. — Потому что ты это произнесла вслух.
В ту ночь я, наконец, нормально спала. Без судорожных вздохов. Утром я надела джинсы и белую рубашку — простую, сухую, мою. Мы с мамой заехали в ЗАГС. Сотрудница посмотрела на заявление, на меня, попросила паспорт, подпись.
— Быстро вы, — заметила она осторожно.
— Быстро, — согласилась я. — Но честно.
На выходе из здания дождь мелко моросил — не ливень, как вчера в фонтане, а тихий, вязкий. Я подняла лицо — и мне показалось, что небо в этот раз спрашивает моё согласие.
Я рассказала эту историю не ради лайков и не ради чужого «правильно/неправильно». Я рассказываю её, потому что слишком часто слышала вокруг фразы: «Да расслабься», «Это же прикол», «Чего ты такая серьёзная». Иногда границы нужно проговаривать не шёпотом, а так, чтобы услышали все.
И да, я не жалею о том, что сделала у торта. Это был единственный язык, который он, возможно, способен был понять: показать ему его же отражение.
— Оксана, — спросила меня потом одна знакомая, — а если бы он попросил прощения?
— За что? — спросила я. — За то, что было не смешно? Или за то, что хотел лайки больше, чем моё достоинство?
Она пожала плечами. У каждого свои ответы.
А теперь — то, ради чего я открыла тогда комментарии.
Я подошла к нему, посмотрела прямо в его веселящиеся глаза и спросила:
— Тебе смешно?
И бросила в него остаток свадебного торта.
Гости ахнули. Он замолчал.
— Теперь ты унижен так же, как и я, — сказала я. — Мы квиты.
— Спасибо, что показал своё лицо в первый же день. Я не стану тратить жизнь на попытки понять, кто ты.
Завтра — развод.
Временная точка. Дальше будет новая жизнь — без фонтана, без чужого смеха и без нужды объяснять очевидное.
Утром, в самый первый понедельник августа, город был липким от ночной грозы. Солнце ещё не успело вылизать лужи на тротуарах, трамваи звякали, как чашки в сушилке. Я вышла из подъезда с матерью под руку — на мне были джинсы и белая рубашка, простая, как чистый лист. Мы шли в ЗАГС. Под каблуком тихо хлюпала вода — я всё ещё слышала в ушах тот фонтан, но теперь это был просто звук.
В коридоре пахло бумагой и геранью на подоконниках. Сотрудница посмотрела на нас без лишней жалости — внимательно и по-деловому.
— Нужно расторгнуть? — уточнила она.
— Да, — сказала я. — Регистрация — вчера.
Она кивнула, протянула бланки.
— Быстро у вас всё, — заметила, когда я подписывала.
— Я не вижу смысла тянуть, — ответила я. — Я всё поняла вчера.
Мы вышли на улицу. Мама молча взяла меня под локоть.
— Домой? — спросила.
— Нет, — сказала я. — Сначала в ателье.
Ателье на углу Германии и Бандеры — маленькое, с зеркалом во весь рост, двумя манекенами и тихим радио, шепчущим старые шлягеры. Платье я принесла в пакете из химчистки: чистое, но будто чужое. Мастерица, сухонькая женщина с цепким взглядом, провела пальцами по ткани.
— Рукава можно снять, длину — укоротить, фату — в ленту, — пробормотала. — Зачем вам?
— Хочу, чтобы оно стало просто платьем, — ответила я. — Без этого… — Я махнула рукой, не находя слов.
Она кивнула так, будто всё поняла.
— Заходите к концу недели. Сделаем так, чтобы оно было вашим, а не «днём».
К обеду позвонил Сергій.
— Я у ресторана, — сказал он. — Забрать тебе коробки с «счастливой мелочью»? Салфетки, шпильки, свечи?
— Забери, — сказала я. — Мне пригодятся свечи. Будет светло дома.
— Привезти?
— Привези. И — спасибо за вчера.
— За что? — удивился.
— За то, что просто был и молчал, когда мне это было нужно.
Он помолчал в трубке и только выдохнул:
— Всегда.
Игорь объявился ближе к вечеру — на пороге, в том же костюме, только уже без крема. На щеке — царапина от чужой веточки с торта, на лице — усталость и притворная веселость.
— Оксан, ну давай не будем… — начал он издалека. — Вчера переборщил, согласен. Но это же… прикол. Все ржали. Видео, кстати, зашло — уже тысяча просмотров.
— Игорь, — прервала я. — Давай без «зашло».
— Ладно, ладно, — он поднял ладони. — Извини. Я горячился. Давай просто забудем. Ну воду же обсушили, платье — в чистку, все живы. Считай, «фишка свадьбы». Мы потом ещё сто раз вспомним — будем смеяться.
— Ты будешь, — сказала я спокойно. — А я — нет.
— Это из-за торта? — он дёрнул бровью, словно хотел обидеться. — Что ты мне в лицо… Ну, я понимаю, сорвалось. Но «завтра развод» — это уже ты перегнула. Подружки тебя накрутили?
— Никто меня не накручивал. Я сама. Вчера я увидела, кто ты, когда все смотрят и когда ты на коне. И этого мне хватило. Я не хочу жить с человеком, которому смешно, когда меня унижают.
Он покачал головой, как над капризным ребёнком.
— Ты драматизируешь. У всех бывает. Я ещё хотел тебя на руках вынести… — Он запнулся, видимо, понимая, как это звучит. — Короче. Давай шанс.
— Нет, — сказала я. — В ЗАГС я уже сходила.
Он замер, губы сложились в тонкую линию.
— Быстро ты.
— Быстро — это когда швыряют во фонтан. А у меня — просто решение.
Мы простояли так ещё пару секунд. Он пытался поймать мой взгляд — не поймал.
— Понятно, — сказал он наконец. — Живи как знаешь. — И, будто вспомнив, добавил с горькой усмешкой: — Я всё равно видео оставлю. Пусть знают, какая ты.
— Пусть, — сказала я. — Пусть знают, что я умею говорить «нет».
Он ушёл. Дверь щёлкнула, как крышка коробки.
Следующие дни разложились, как аккуратно сложенные полотенца. С утра я отвозила платье в примерочную, в обед заезжала к маме — она печь научилась «на нервах», и в её кухне пахло пирогами. После обеда приходил Сергій с коробками — одна из них смешная, вся в нашлёпках «Горько!» и сердечках; мы распаковывали, смеялись над двумя десятками никому не нужных бенгальских огней.
— Оставим на Новый год, — предложил он.
— Оставим, — согласилась я. — Вдруг будет весело и без «приколов».
Фотограф прислал ссылку с «черновой галереей». Я долго не решалась открыть — рука сама тянулась, но сердце тормозило. В конце концов нажала. Там были лица — смешные, перепуганные, счастливые, просто живые. Был кадр, где мама вытирает глаза краем салфетки. Был кадр, где отец жмёт Игорю руку до фонтанной истории — взгляд у него тогда ещё мягкий, доверчивый. Был кадр, где я рядом со своим белым тортом — ещё сухая, и свет попадает на щёку так, будто я и правда в кино.
Я закрыла ноутбук, прислонилась к спинке стула и позволила себе поплакать. Тихо. Про всё — про платье, про детскую мечту, про то, как легко можно перепутать веселье и жестокость. Потом пошла на кухню, заварила чай и написала фотографу: «Оставьте, пожалуйста, те, где я смеюсь с мамой». Пусть останется хоть что-то настоящее.
В конце недели я забрала из ателье «моё» платье. Мастерица подсунула его ко мне, как хлеб из печи — тёплое, желанное. Рукава исчезли, длина стала короче, фата — превратилась в атласную ленту.
— Примерьте, — сказала она.
Я надела. В зеркале была девушка в молочном, чуть выше колена, в удобных босоножках. Та, кто выбрала себя.
— Беру, — сказала я. — Спасибо.
— Зайдёте потом просто так, — кивнула она. — Я люблю, когда истории заканчиваются хорошо.
Субботним утром мы с мамой и отцом поехали в Сколевские Бескиды — дышать. Дорога петляла, сосны стояли величаво, воздух был холоднее, чем в городе, и чище — так, что нос лёгко занывал. Мы нашли тропу, по которой озёра видны как раскрытая ладонь. Я достала из рюкзака атласную ленту — ту, что когда-то была фатой, — и привязала её к самому низкому, крепкому суку.
— На что? — спросил отец.
— На границы, — ответила я. — Чтобы всегда помнить.
Мы молчали, слушая, как по камням бежит вода — шепчет, не леденеет. Я вдруг захотела посмеяться — настоящий смех, не нервный. И посмеялась. Мама улыбнулась мне в ответ. Отец только поправил ремень рюкзака и посмотрел куда-то вниз, где тропа уходила в густую зелень.
— Домой, — сказал он. — Домой — в твою новую жизнь.
Осень пришла быстро — листья сразу стали медными, рынки наполнились яблоками и сливами. Я вернулась к работе, а по вечерам стала подрабатывать в маленькой студии, где девочки готовили СММ для локальных кафе. Писать коротко и живо — оказалось, это мой спорт. «Горячий штрудель сегодня — как объятие», «Кофе с видом на осень» — такие фразы ложились на язык легко, потому что внутри меня всё действительно оттаивало.
Иногда мы с Сергіем пили чай на кухне. Он приносил жёлтые груши, чинил мой заедающий замок, ругался на старый чайник, который «шипит не там и не так». Мы говорили о чём угодно: о футбольном матче, о том, почему в городе вдруг стало больше собак в свитерах, о том, как его племянница учится играть на пианино и ломает все пассажи подряд. Мы не обсуждали Игоря — в этом не было нужды. Всё важное уже было сказано.
— Пойдём в кино? — однажды спросил он.
— Пойдём, — ответила я. — На что-нибудь без фонтанов.
Мы пошли на старую комедию, где люди ещё умели смеяться так, что никому не было больно.
Игорь время от времени возникал в мессенджере. То короткое «извини», то длинное «давай начнём сначала». Однажды прислал скрин с цифрами: «Смотри, ролик — сорок тысяч. Мы популярны». Я не отвечала. Через неделю он написал: «Ну и живи сама. Там найдёшь себе такого же серьёзного». Я выключила уведомления. Моей серьёзности мне было достаточно.
В какой-то момент видео действительно «пошло» по городским пабликам. Друзья писали: «Увидела — сердце ёкнуло, но горжусь тобой». Не-знакомые — оставляли под мойм постом в закрытом профиле сердечки. Один раз меня остановила на рынке женщина в вязаной шапке:
— Доченька, это вы та Оксана? — спросила. — Правильно сделали. Моя внучка посмотрела и сказала: «Тётя смелая». Я ей: «Смелая — это не громко. Смелая — это вовремя».
Я смутилась, поблагодарила, купила у неё килограмм яблок. Дома испекла шарлотку и отнесла соседке из третьего подъезда — просто так. Мир всегда возвращается к простоте.
Зимой я встретила себя в витрине — в шапке, с шерстяным шарфом, с пакетами из булочной. На площади возле ратуши поставили карусель, дети визжали, продавцы мёда спорили, где «правильный гречишный». Я прошла мимо фонтана — того, другого, маленького — и не вздрогнула. Там, где раньше в животе поднимался холод, теперь было ровно.
На Новый год мы с мамой зажгли бенгальские огни — те самые, оставшиеся с чужого сценария. Они горели неожиданно красиво: тихие, мягкие искры, как снег, который не режет лицо. Мы стояли на балконе, смеялись, кутаясь в пледы, и я поймала себя на простой мысли: у меня — дом. Просто дом. Без пленки, без выступлений, без «сцен». В этом доме пахнет пирогами, мокрыми варежками и сладким цитрусом. И — моей свободой.
Весной я впервые надела «перешитое» платье — в воскресенье, на выставку иллюстрации. В кармане у меня лежала старая ленточка — кусочек той, что я привязала в горах. Я шла по залу, смотрела на рисунки, на акварельные пятна, на чужие истории — и думала, как правильно, что можно переделывать вещи и смыслы. Мой день не исчез, он просто стал частью дороги — как брусчатка под ногами.
У выхода я столкнулась с Сергіем.
— Красивое платье, — сказал он.
— Моё, — ответила я.
— Это видно, — улыбнулся он.
— Пойдём кофе?
— Пойдём.
Мы вышли на свет. На площади играл уличный музыкант — выжимал из гитары ровно три аккорда, зато искренние. Скамейка у фонтана была занята школьниками с ватрушками. Я не стала ждать, когда освободят; мы просто встали рядом, опёрлись на тёплый камень и пили кофе из бумажных стаканов. Весна была сама собой — без обещаний, но с запахом мокрой земли и свежего ветра.
— Ты счастлива? — спросил он, не глядя.
— Да, — сказала я. И впервые произнесла это без «но» внутри.
Финал — не спектакль и не громкая «раздача». Финал — когда ты заходишь вечером домой, снимаешь ботинки, ставишь на плиту чайник и понимаешь, что тебе больше не нужно доказывать свою нежность и свою силу человеку, который смеётся, когда ты тонешь. Финал — когда «вода» в голове перестаёт быть ледяной, а становится обычной — из-под крана, для чая. Финал — когда белое платье превращается в просто платье, в котором ты идёшь в музей, на почту, в булочную.
А если вы вдруг стоите у кромки какого-то своего «фонтана», и рядом разлетается чужой хохот — вот моя мысль, выстраданная, но простая: выбирайте себя. Иногда это звучит громко — как шлепок кремового торта. Иногда — тихо, как «нет» у стойки. Но всё равно — выбирайте себя. И весь остальной мир как-нибудь справится.
Я допила кофе, выкинула стакан, поправила ленту на запястье. Рядом течь продолжала вода — ровная, спокойная, моя. Я улыбнулась и пошла дальше.
