Я вышел на тропу чуть после рассвета, когда воздух ещё прохладный, а лучи только-только окрашивают вершины сосен.
Дорожка, по которой я хожу почти каждый вторник, начиналась у опушки и углублялась в смешанный лес, где влажная земля пахла грибами, а прошлогодние листья тихо шуршали под обувью.
В первые минуты ничто не выдавало особых событий: редкое щебетание, далёкий стук дятла, поскрипывание старого моста через ручей. Я ловил себя на мысли, что утро складывается предсказуемо, будто копия десятков предыдущих.
На повороте к небольшой поляне взгляд неожиданно зацепился за яркое жёлтое пятно сбоку от тропы. Вначале я решил, что это россыпь каких-то странных грибов или забытый кем-то пластиковый мячик. Но цвет был слишком равномерным, а форма — немного неестественной.
Я подошёл ближе. Метра за три заметил едва различимый шорох и короткое «пии-пии». «Грибы» шевельнулись. Сердце ёкнуло: на влажной подстилке из хвои лежали крошечные птенцы — десять, может, двенадцать. Пух ещё сырой, местами липкий, у двоих половинки скорлупы всё ещё свисали на спине, словно маленькие плащи.
— Эй, малыш, ты живой? — прошептал я, сам не зная, зачем говорю.
Ответом стал слабый писк и неловкое дёрганье головкой. Другие комочки зашевелились следом.
Лес, казалось, сжалился и стих: даже ветер перестал гнать листья. Я присел, осматривая окрестности: гнезда на ближайших ветках не было, подстилка выглядела так, будто кто-то просто высыпал выводок из коробки.
Секунды тянулись вязкой нитью. Я вскочил, достал телефон и позвонил в ближайший приют диких животных.
— У меня группа птенцов, видимо суточные. Координаты такие-то. Нужна помощь, — быстро проговорил я.
— Держитесь рядом и, если возможно, согрейте их ладонями либо своей курткой, — ответил женский голос. — Мы выезжаем, будет минут двадцать.
Я положил трубку и расстегнул толстовку. Ткань моментально потемнела от холодной росы, но тепла хватило, чтобы сделать импровизированный карман. Осторожно перенёс птенцов — каждый был размером с грецкий орех, лёгкие, почти невесомые. Один оказался слишком слаб: не пищал, клюв открыт. Я обхватил его ладонью, стараясь передать хоть немного тепла.
Время стало ощущаться иначе: минуты будто спрессовались в длинный, тревожный, но удивительно ясный отрезок.
— Держись, малыш, — приговаривал я.
Через какое-то время послышался шум двигателя. Жёлтый фургон с логотипом «Спасение птиц» вырулил на край поляны. Из кабины вышли двое: мужчина с переноской-инкубатором и молодая девушка с термопакетом.
— Это вы звонили? — спросила девушка, уже пристально глядя на мой «карман».
— Да. Нашёл их здесь, никаких гнёзд вокруг.
Она осторожно приняла толстовку. Мужчина поднял ближайшие ветки, осмотрел землю:
— Следов хищников нет. Похоже, кто-то вынес кладку специально. Иногда на птицефабриках выбраковку яиц оставляют тем, «кому надо», — зло бросил он. — Но такие малыши долго не живут без ламп.
— Шансы? — спросил я.
— Если температура тела ещё держится — около семидесяти процентов. На выхаживание уйдёт недели три.
Птенцов переложили в инкубатор. Тот самый самый тихий едва шевельнулся, но свет красной лампы заставил его открыть глаза-точки и пискнуть. Я выдохнул, будто сам сдерживал воздух всё это время.
— Хотите поехать с нами? — предложила девушка. — Посмотрите, как мы работаем.
Я кивнул, и через пять минут фургон уже трясся по грунтовке. В дороге я узнал, что её зовут Марина, она ветеринар-волонтёр. Мужчина — Константин, орнитолог. Они дежурят парой вторую неделю.
В приюте нас встретил тёплый полумрак ламп и еле уловимый запах молочной смеси. Птенцов рассортировали по лоткам, проверили дыхание. Моя рука невольно легла на самый холодный контейнер — там лежал тот молчаливый малыш.
— Капля глюкозы под язык и тепло. Будем наблюдать, — сказал Константин, закрывая крышку инкубатора.
Марина провела меня в маленькую комнату для гостей, налила чаю из термоса. Пар поднимался лениво, когда она спросила:
— Часто гуляете по тем местам?
— Почти каждую неделю. Перегружаюсь на работе — в лесу как будто перезагружаешь мозг.
Она кивнула:
— Вот и я здесь по той же причине, только мои «перегрузки» — это пациенты, которых успеваем, и те, кого не успели.
Мы говорили ещё с полчаса: о городской суете, о том, как редко замечаем рядом тех, кто моложе, слабее, и как одна случайная деталь может перевернуть день.
— Зайдём к малышам? — предложила Марина. Я согласился.
В комнате инкубаторов горела мягкая красная подсветка. Серии писков уже звучали ровнее, чем утром. Константин записывал параметры:
— Температура нормальная. Даже тот маленький восстанавливается.
Я почувствовал странную лёгкость, будто камень, лежавший внутри, подняли кверху.
— Хотите стать куратором группы? — спросил Константин, а затем объяснил: — Куратор приезжает раз в пару дней, помогает кормить, фиксирует рост.
Слова застали меня врасплох. Я, офисный сотрудник с вечными дедлайнами и редкими выходами на природу, вдруг представить не мог, как войти в график выкармливания птенцов. Но перед глазами встали жёлтые комочки, дрожащие в моём кармане.
— Да, — ответил я неожиданно для себя. — Попробую.
***
Первые дни кураторства оказались сложнее, чем думал: дорога занимала час в одну сторону, график кормлений подчинялся биологическим часам о непредсказуемых интервалах. Но к концу недели я уже умел держать пипетку так, чтобы смесь не проливалась, и различал голоса «своих» птенцов среди десятков других.
Марина смеялась:
— Слесаря, строителей, айтишников переучивали, а вот менеджера по закупкам ещё не было.
— Всё бывает впервые, — отвечал я, стараясь скрыть гордость за новый навык.
Самый маленький птенец — тот, которого я согревал ладонью, — рос медленнее. Его назвали Искрой за попытку пискнуть ещё на земле. Я проводил у инкубатора лишние минуты, наблюдая, как он тянет тонкую шею к свету лампы.
Однажды вечером он вдруг перестал открывать клюв. Дежурный ассистент сказал, что такое бывает: слабые особи часто «сгорают» на втором-третьем дне. Я сидел рядом, пока лампа мерцала красным, и напевал тихий мотив, не зная, слышит ли он.
На рассвете Марина нашла меня полусонным у инкубатора. Искра лежал, расправив крошечные крылья, — дышал едва ощутимо, но дышал. Мы вместе дали ему смесь с витаминами, и он слабенько клацнул клювом.
— Упрямый, как и ты, — улыбнулась Марина. — Может, протянет.
Неделя перетекла в другую. Пух на птенцах сменился юным пером. Они уже сидели в клетке-вольере, учились расправлять крылья. Искра всё ещё отставал, но держался.
— Скоро переезд на природу, — сообщил Константин. — Выпуск через две недели. Если справятся с тестом на ориентацию.
Графики кормлений сократились, но я продолжал приезжать. Даже когда надо было отрабатывать очередной отчёт, ловил себя на мысли: цифры подождут.
***
День выпуска был ясным; ветер шуршал в верхушках сосен, точно вспоминал тот утренний шум, когда я впервые увидел жёлтую россыпь. Сотрудники приюта и волонтёры вынесли клетки к лесной поляне.
— Готов? — шёпотом спросила Марина, когда я остановился перед решёткой Искры.
— Скорее, он должен спросить меня, — ответил я, распахивая дверцу.
Птенцы, ставшие почти юными птицами, один за другим выпархивали, неуверенно прыгали по траве, взбивая крылья. Искра вышел последним. Он поднял голову к свету, как тогда — к лампе. Секунда — и прыжок, короткий, почти символический. Но крылья поймали поток воздуха, и он поднялся сантиметров на двадцать. Хватило, чтобы преодолеть травяной бугорок. Я задержал дыхание.
Марина хлопнула в ладони:
— Видишь? Скажи, что это не чудо.
— Это просто внимание, — прошептал я. — Внимание и тёплые руки.
Птенцы скрылись между кустами, и лес снова стал тихим. Я почувствовал опустошение и, одновременно, наполненность.
— Что дальше? — спросил я у Марины, когда мы закрывали пустые клетки.
— Всегда есть новый звонок, — ответила она. — Но иногда полезно сделать паузу.
Мы договорились встретиться утром: обычная прогулка, без спасений. Просто поход через те же тропы. Я кивнул, понимая, что историю надо завершить запятой, а не точкой.
\*\*\*
Сумерки опустились быстро. Возле машины Марина остановилась:
— Знаешь, этот лес теперь ассоциируется у меня с Искрой. Кажется, он будет летать здесь, даже если мы не увидим.
Я задержался у опушки, смотря на тёмные силуэты деревьев. В ушах всё ещё звучал тихий писк. Поворачиваясь к машине, я сказал:
— Иногда утренняя прогулка становится важнее любых отчётов.
Марина улыбнулась, фары осветили дорогу. Лес за спиной шептал ветвями, будто соглашался.
История птенцов закончилась выпуском, но внутри мне казалось, что она только началась: меня ждало новое утро, новая тропа и, возможно, ещё чьи-то крошечные шаги к свету.
Следующее утро началось так же тихо, как и обычно: лёгкая дымка висела между стволами, сквозь неё просачивался приглушённый свет, будто лес ещё сомневался, стоит ли открывать глаза полностью. Мы с Мариной встретились у знакомого моста через ручей — без переносок и термопакетов, всего лишь в лёгких куртках, будто обычные туристы.
— Сегодня мы просто гуляем, — напомнила она, улыбаясь, словно проверяла, не прячу ли я где-то за пазухой пипетки.
Я поднял руки: — Никаких спасательных миссий, клянусь.
Мы шагнули под тёмно-зелёный свод кедров. Капли росы тихо падали с веток, впитывались в мох. Разговор шёл неторопливо: вспоминали выпуск птенцов, спорили, кто из них первым достигнет соседней рощи. Марина рассказывала, как в приюте ночью всё равно слышен «птичий хор» — даже когда клетки пусты, персоналу мерещится едва слышный писк.
Спустя полчаса мы свернули на узкую тропу, которую я прежде обходил стороной — слишком крутой подъём, да и навигаторы её не отмечали. Но сегодня тянуло идти дальше. На склоне пахло сырой корой и грибами, а галька под подошвой похрустывала тихо-чётким ритмом.
Вдруг Марина подняла ладонь, останавливая меня. Из-за кустов донёсся глухой удар, будто кто-то толкнул тяжёлую доску. Через секунду — ещё один, но тише. Мы переглянулись: звук был неправильным для этой части леса, где ничего, кроме дятлов, обычно не стучит.
Я осторожно раздвинул ветви орешника. Метрах в двадцати начиналась вырубленная площадка, скрытая от основной тропы. В центре стоял старый железный ящик-клетка: капкан-ловушка, те самые, что ставят браконьеры на пушных зверей. Дверца была опущена, прутья дергались. Внутри, расправив крылья, беспомощно билась крупная серая сипуха.
— Ночная птица днём в ловушке, — прошептала Марина. — Значит, капкан давно.
Сипуха ударилась головой о край, раздался приглушённый хрип. Мы одновременно шагнули вперёд. Марина достала из рюкзака складной мультитул. Я придерживал ящик, пока она вскрывала проржавевший замок. Пальцы дрожали; металл скрипнул, словно жалуясь, и дверь поддалась. Но птица, истощённая, уже не пыталась вылететь, только тяжело дышала.
— Видишь? — Марина осторожно раздвинула перья на крыле: ссадины, перо надломлено. — Не перелом, но нужен шов и антибиотики.
Мы замерли, осознавая: обещание «просто гулять» рассыпалось, как сухой мох под ногами. Марина вздохнула:
— Хорошо, пусть это будет единственной работой сегодня.
Я снял куртку, сложил вдвое, образовав мягкий «кокон». Марина подала птицу, поддерживая голову. Сипуха едва держала веки. На мгновение коснулась меня взглядом — круглые тёмные глаза без дна, в которых отражался лес, мы и клетка, оставленная человеком.
Мы поспешили вниз, напрямую к дороге. Телефонами фиксировали координаты капкана и отправляли в департамент охраны природы. За пятнадцать минут Марина организовала транспорт приюта: микроавтобус уже мчался навстречу по грунтовке.
— Неужели снова браконьеры? — спросил я.
— Иногда самоделки вешают «для лисиц», но совы попадаются чаще. А иногда — для нелегальной торговли, — ответила она, глядя, как птица судорожно дышит.
\*\*\*
В приюте снова запах хлорки и лампы красным, будто прошлая глава повторялась, только роли сменились: вместо птенцов — ночная хищница. Марина вместе с хирургом наложили швы, очистили ранки антисептиком, в клюв ввели раствор глюкозы. Сипуха не сопротивлялась, будто остатком сил доверяла людям.
Я стоял за стеклом процедурной и заметил Константина:
— Ты на прогулку надолго? — поддел он полушутливо.
— Кажется, прогулка вышла с продолжением, — ответил я, проводя ладонью по лицу. — Помощь нужна?
— Собери данные по ловушке, — серьёзно сказал он. — Мы готовим совместный рейд с лесниками. Такие клетки на один раз не ставят. Значит, рядом целая линия.
\*\*\*
Два дня ушло на планы: разделили квадрат леса на сектора, выписали разрешение на осмотр. Я впервые оказался актером подобной операции: с GPS-трекером, ярким жилетом «Доброволец-орнитолог» и пакетом бирок, чтобы отмечать найденные ловушки. Лес встречал уже знакомым запахом сосновой смолы и влажной земли, но отношение к нему поменялось: он показался хрупким, требующим защиты.
Команда разделилась. Я шёл с инспектором Ларченко и начинающим зоологом Ильёй. За два часа нашли две пустые клетки, ржавые, явно старые. Третья была свежей, но закрыта. Внутри — живая белка, измотанная, с ободранным хвостом. Мы осторожно выпустили её, она пулей скрылась по стволу ели.
— Значит, сюда приходят регулярно, — подытожил Ларченко. — Дальше по ручью должна быть лагерь-точка.
Четыре очередных клетки — две с пустой приманкой, одна с мёртвой куницей, последняя — с жутким запахом и следами крови. Становилось не по себе: лес, который вчера казался безмятежным, сегодня напоминал поле тихой войны. Мы фиксировали всё на фото, отмечая координаты.
На склоне, где тропа срезала овраг, услышали треск веток и голоса. Двое мужчин в камуфляже тащили большой мешок. Но, завидев жилеты, резко бросили ношу и кинулись в чащу. Илья рванул за ними, но инспектор остановил:
— Наша задача — доказательства, а не беготня. Полиция приедет по GPS быстро.
Мы осмотрели мешок: внутри — металлические прутья, флаконы с обезболивающим для животных, пустые мешочки из-под сухого корма, а главное — блокнот со схемой: маршрут, отметки пленения, места вывоза. Хватало для уголовного дела.
Список дат показал: ловушки выставлялись каждые несколько дней. И именно туда попала наша сипуха.
\*\*\*
В приют мы вернулись поздно вечером. Марина дежурила у вольера: у совы уже расправлялись перья, дыхание стало ровнее.
— Дали имя? — спросил я.
— Я называю её Ноктиль. От латинского «ночной». — Марина мягко коснулась перьев сквозь решётку. — Крыло срастается, будем тренировать полёт через пару недель.
Константин занёс протокол:
— Полиция оценила ущерб: на чёрном рынке совы стоят дороже, чем думали. Наших двоих поймали, третий ищется. Спасибо за помощь.
Он похлопал меня по плечу:
— Теперь ты не просто куратор птенцов, а доброволец-инспектор.
Я усмехнулся: — В резюме добавлю.
Марина пожал плечами: — А мне кажется, пора открыть школу лесных патрулей.
— И провести для них курс «Как заметить нелегальный капкан», — добавил я. — Пусть пауза в слове «поход» больше не становится капканом для животных.
\*\*\*
Через неделю Ноктиль переселили в просторный авиарий приютского двора. Я приходил по утрам, открывал люк, и сова делала круг по периметру, тяжёлый, но с каждым разом более уверенный. Марина включала записи леса: шорох листвы, крики мышей — учила хищницу снова слышать ночь.
В один из вечеров, когда лучи багровели, Марина достала лист бумаги:
— Здесь план нового проекта — совместные рейды волонтёров и инспекторов. Мне нужен координатор.
Я глянул на схему маршрутов, списки снастей, график обучающих встреч. В голове мелькнуло: работа, семья, отчёты… Но перед глазами стояли жёлтые птенцы и тёмные глаза сипухи.
— Координатор — звучит громко, — произнёс я. — Но, возможно, настало время выйти из офиса окончательно.
Марина улыбнулась:
— Лес редко спрашивает, готов ли ты. Он просто открывает следующую дверь.
Мы вместе выпустили Ноктиль из рук: сова взмыла выше сетки, дважды описала круг, затем тяжело плюхнулась на жердочку — ещё не готова к свободе, но готова к тренировке.
\*\*\*
Через месяц, под серебристой луной, мы вывезли Ноктиль к той самой поляне, где нашли её. Марина открыла клетку. Сова долго сидела на краю, затем прыгнула на землю, расправила крылья и, будто вспомнив, как пахнет ночной ветер, поднялась. Пару секунд писала дугу над деревьями, затем исчезла за тенью сосен.
— Теперь эта ночь — её, — тихо сказал Константин.
Я кивнул. В груди было пусто и светло одновременно.
\*\*\*
Сейчас я часто возвращаюсь к тому месту. Иногда мне кажется, что слышу шорох её крыльев, когда листья едва заметно качаются без ветра. А в приюте уже новая волна подопечных: енотовидные щенки, ослабленные стрижи, бельчата-сироты. Но для меня всё началось с маленьких жёлтых шариков и одного тихого писка.
История продолжается, но это очередная пауза: время набрать воздух перед новым взмахом крыльев.
Почти весь последующий сезон лес жил по новому расписанию: раз в десять дней добровольные патрули выходили на тропы, отмечали координаты ловушек, собирали пластиковый мусор и ставили маленькие таблички — «Зона бережного леса». Я курировал маршруты, Марина везла аптечку, Константин инструктировал новичков, а районная школа, вдохновлённая историей жёлтых птенцов, отправляла старшеклассников на практику «Лес и человек».
Весна сменилась ранним тёплым летом. Пыль дорог поднималась густыми облаками, комары казнили открытые руки, но количество обнаруженных капканов медленно шло вниз. Мы радовались каждой пустой клетке: «Минус одна ловушка — плюс одна жизнь». Эта фраза стала паролем смены; её даже нанесли маркером на борта старого фургона приюта.
Как-то днём, проверяя западный сектор, наша группа наткнулась на лёгкий запах гари. Небо оставалось голубым, но воздух вибрировал, как перед грозой. Тепловая дымка подёргивала горизонт, и Константин, щурясь, пробормотал: «Где-то горит трава». Мы ускорили шаг, пока за поворотом не увидели тонкую струйку дыма, вырывающуюся из сухой канавы. Там, среди прошлогоднего бурьяна, тлела мусорная куча, оставленная рыбаками. Огонь расползался в обе стороны, карабкался на хворост и собирался взобраться к сосновой подстилке.
— Если ветер усилится, — сказал инспектор Ларченко, проверяя направление ветра, — через полчаса будет фронт длиной сотни метров.
Мобильно позвонили диспетчеру МЧС, но понимали: бригада приедет минут через двадцать, а пламя уже шипело о сухие стебли. Мы распределили роли: я и двое школьников закидали очаг влажной дерниной; Марина с аптечкой оттащила подальше коробку с найденными спасёнными ежатами, временно жившими на волонтёрской базе; Константин прорубал траншею сапёрной лопатой. Время тянулось, как расплавленная смола, но вдруг из-за поворота появился красный лесополосный «ГАЗик» пожарных. Шланги захрипели, и с шипением огонь лег, как побитый зверь. В воздухе запахло копчёной хвоей.
Мы отступили к тени берёз, усталые, чёрные от копоти. Школьник Влад посмотрел на Марину и произнёс: «Первая настоящая практика». Она улыбнулась, утёрла сажу с его щеки: «Запомни, лес горит быстро, а растёт медленно».
\*\*\*
Пожар удалось локализовать, но через два дня мы нашли первых пострадавших: детёныш косули с опалёнными ногами и молодую лисицу, надышавшуюся дымом. Их доставили в приют, заняли последние свободные боксы. Вечером административная доска пестрела строками: «Места закончились», «Нужны корма и одноразовые пелёнки», «Волонтёрам — дежурство 02:00–06:00».
Я сел за стол, пытаясь обновить график, но цифры расплывались: дневные выезды, ночные кормления, отчёты по гранту Виктории Леман, подготовка моей второй аттестации. На секунду возникло желание отключить телефон и исчезнуть хотя бы на сутки. Фразу «Нельзя подвезти животных» я отгонял, будто постыдную мысль.
Марина подала кружку чая: «Истощение видно даже через улыбку». Я взглянул в отражение окна: действительно, синяки под глазами потемнели, плечи сутулились. Но рядом тихо пищала коробка с бельчатами, и я выдавил: «Посплю позже».
\*\*\*
Два месяца пролетели цепью событий — рейды, выхаживание, лекции для школьников. За это время школа лесных патрулей выросла в официальное муниципальное движение: радиостанции, GPS-трекеры, страховка всех участников. Виктория Леман поддержала идею «открытых спасательных выходных»: любой желающий мог приехать, пройти инструктаж и почувствовать себя защитником леса. В конце лета к нам присоединилась новая группа студентов-биологов; среди них была Даша — тихая девушка с длинной косой и ноутбуком, на котором она писала диплом об акустической экологии. Она предложила установить в лесу улавливатели звуков и отслеживать активность сов, вспоминая нашу спасённую Ноктиль. Идея понравилась всем: дополнительный инструмент мониторинга и возможный отпугиватель браконьеров.
\*\*\*
К осени стало ясно: филиал школы телесной памяти при университете требует руководителя проекта на ставку. Виктория предложила эту должность мне: «Диплом ты получишь, лицензия уже почти в кармане. Надо объединить науку и поле». Я попросил сутки подумать, вышел к вольеру сов и засмотрелся в ночные тени. Ноктиль давно улетела, но каждая новая птица напоминала о ней. Я понимал: кабинетный пост лишит меня времени на патрули и прямую работу с животными. С другой стороны — системная поддержка, бюджеты, возможность обучать тысячи волонтёров онлайн.
Совет пришёл от того, от кого я меньше всего ждал. Школьник Влад, тот самый, кто тушил пожар, подбежал наутро и выпалил: «Вы нас не бросайте! Но и соглашайтесь. Мы сами можем выйти в рейд, если научите. Вам надо строить настоящую карту».
Я рассмеялся и почувствовал исчезновение тяжести. Вечером подписал контракт, оговорив одно условие: два дня в неделю — полевые. Виктория лишь кивнула, улыбнувшись: «Договорились».
\*\*\*
Зима подступила без предупреждения: один вечер — дождь, следующее утро — сосны в инеевых равномерно-серебристых панцирях. Патрули сместили график: короткий световой день усложнял поиск ловушек, но звук хруста снега помогал быстрее находить капканы — наст под прутьями проседал иначе. Даша установила первые акустические станции, и вскоре в лаборатории мы слушали аудиокарты ночи: писк полёвок, перестук дятлов, и… отдалённые звуки пилы. Локацию отметили, на утро отправили туда инспекторов. Вырубки не обнаружили, но нашли тайник с бензином и брезентом — подготовка под новую браконьерскую базу.
\*\*\*
Одним из декабрьских вечеров случилось то, что перевернуло наши спокойные алгоритмы. Я работал в офисе университета, когда Марина позвонила: «Тебе надо приехать в приют. К нам поступил детёныш рыси — редчайший, занесён в красный список. Ему нужны сложные швы на лапе, а хирург заболел». Я бросил бумаги, сорвался. По дороге мело так, что фары отбрасывали белую стену.
В приюте пахло йодом и мокрой шерстью. Рысёнок прыгал в маленьком боксе, клацал зубами и рычал, пытаясь удержаться на трёх лапах. Четвёртая висела, израненная капканом. Марина успела остановить кровь, но кость была оголена, и без фиксации шансов почти не оставалось. Я вспомнил анатомию кошачьих, взял бинты, наружный спицевой фиксатор, который недавно привезли спонсоры. Марина держала морду зверя под седацией; я, дрожа, сверялся с пособиями. Операция длилась час; в какой-то момент мне почудилось, что Лиза стоит за стеклом, сжимая кулачки. Когда последний шов был наложен, рысёнок затих. Мы переглянулись: получилось.
\*\*\*
Новый год встретили прямо в приюте: вместо салюта — приглушённая музыка, вместо фейерверка — светодиодная гирлянда вокруг вольера с косулёнком. Константин поднял пластиковый стакан с тёплым соком: «За паузы, которые становятся глотком воздуха». Мы смеялись, вспоминая, как всё началось: жёлтые птенцы, сипуха, лесной пожар. Где-то в углу дремал рысёнок с синей шиной.
\*\*\*
Январь принёс испытание: тяжёлый циклон оборвал линии электропередачи, приют остался без отопления. Мы топили буржуйку, тянули генератор от фургона, чтобы лампы инкубаторов не погасли. Температура внутри ветеринарного блока упала до шести градусов. Над кювезами клубился пар. Дети-волонтёры подносили кипяток в грелках. В полночь я смотрел на отражение огня в стекле и думал: «Если переживём эту ночь — школа и приют уже ничто не сломает». Пережили. Утром дизель привёз мобильный генератор, а Виктория добыла промышленную тепловую пушку. Ни одно животное не погибло.
\*\*\*
Напоследок зима преподнесла дар. Даша показала новый аудиограф: в лесу зафиксированы позывные трёх сов, чьи частоты совпадали с меткой Ноктиль. Значит, она не только выжила, но и, вероятно, нашла пару. Константин радостно потер руки: «Когда-то этот биотоп считали пустым для крупных сов. А теперь у нас колония!»
Весеннее солнце вернулось, растопив последние сугробы. Школа лесных патрулей открыла набор на летний сезон; университетский филиал получил сертификат «Лучший социальный проект»; Виктория сказала на церемонии: «Когда-то я сомневалась, но музыка движения превратила скепсис в союзника».
\*\*\*
За день до очередного выпуска реабилитированных животных мы собрались на опушке — Марина, Константин, Даша, Ларченко, целая команда новых волонтёров и десятки горящих глаз детей. Лес казался притаившимся зрителем. В импровизированных вольерах ждали своего часа косуля, уже крепко стоящая на ногах, подросшие бельчата и наш рысёнок — теперь сильный, с гладкой шкуркой и уверенным взглядом.
Мы поочерёдно открывали дверцы. Косуля сделала пару неуверенных прыжков и скрылась за кустами. Бельчата взмыли по стволам. Рысёнок вышел последним: остановился, словно оглядывал человеческое стадо, потом неторопливо побежал к зарослям шиповника. Перед тем как нырнуть в тень, он повернул голову и встретился со мной взглядом. В янтарных глазах не было страха, только свобода. Я выдохнул, словно отпустил что-то внутри.
— Ну вот, — сказала Марина, кладя руку мне на плечо. — Очередная пауза завершилась, теперь пора следующего вдоха.
— Какого? — улыбнулся я. — У нас планы на три года вперёд.
— Лес ответит, — пошутила она. — Он всегда придумывает.
Мы шли обратно к фургону, пока солнце садилось, окрашивая небо в мандариновый цвет. Звуки леса становились громче: лёгкий треск веток, шорох хвои, далёкий крик совы. Я понял, что именно эта какофония стала для меня новой музыкой движения.
И хотя история началась с тихого писка жёлтых птенцов, она превратилась в целую симфонию — от шороха крыла Ноктиль до рыка выпускаемого рысёнка. Теперь партитура закончилась последним аккордом — но дирижёрская палочка не опустилась. Впереди ещё тысячи пауз, вдохов, крыльев и шагов
