Но чудо, которое спасло мою дочь, пришло в коже и хроме, громыхая шестьюдесятью тремя мотоциклами, заставившими дрожать весь больничный двор.
В тот вечер, ровно в семь, когда солнце уже скатывалось за холмы, воздух взрезал глубокий гул. Шестьдесят три двигателя ревели в унисон, словно стальной хор. Полминуты — и вдруг полная тишина.
На седьмом этаже, в палате онкогематологии, Эмма — измученная, завернутая в слои больничных одеял — подняла дрожащую руку к стеклу. Глаза распахнулись, тонкие губы дрогнули: едва заметная улыбка — первая за долгие недели. Потом слёзы радости.
Во дворе, ровным полукругом, стояли мотоциклы и их владельцы. Мужчины и женщины в кожаных жилетах — обветренные лица, уверенные осанки — подняли головы к окну Эммы. На каждом жилете был нашит один и тот же знак: огненно-рыжая бабочка с напряжённо-решительным взглядом. Под ней — вышитые слова «Воители Эммы».
Это не был флешмоб. Это были «Железные Сердца» — мотоклуб, ставший нам семьёй в битве с лейкемией. Они сидели рядом на трёх десятках химиотерапий, приносили горячий чай ночным медсёстрам, слушали мои беззвучные рыдания в коридоре.
Они приехали не ради шоу.
Они приехали, потому что любили её.
Эмма всегда была искрой: бегала за бабочками, строила форты из одеял, задавала тысячу вопросов за ужином. Потом — внезапная бледность, обморок на кухонном полу. Диагноз прозвучал, как удар молота: острый лимфобластный лейкоз.
Доктор Моррисон говорил о протоколах, процентах, побочных эффектах. Я держалась за подлокотники, будто они не дали улететь в пропасть. Шанс дала экспериментальная терапия. Надежда — яркая, но ужасно дорогая: двести тысяч. Страховая отказалась.
Я вышла из клиники и рухнула в машину у закусочной «Мёрфи». Слёзы душили. Тогда я услышала рокот моторов: дюжина байкеров закатила на стоянку. Я пыталась спрятать лицо, но один заметил.
Он был огромным, как скала, тату от кистей до шеи. На жилете алели слова «Биг Майк». Он постучал в стекло:
— Мэм, всё ли с вами в порядке?
Голос низкий, спокойный. Я приоткрыла щёлку окна и выдохнула всю правду: диагноз, цифры, отчаяние.
Он слушал молча. Потом кивнул и коснулся пальцем нашивки на груди:
— Никто не дерётся в одиночку.
С тех пор каждое утро кто-то из «Железных Сердец» сидел у Эмминых капельниц: одни читали сказки, другие приносили фиолетовые шарфики, третьи устраивали мини-концерты гитарой. Сестрички сначала насторожились, но однажды крошечного новорождённого пациента никто не мог успокоить; Тини Том — самый низкий байкер — взял малыша на три часа на руки и пел хриплым баритоном колыбельные. После этого медперсонал начал ставить для клуба запасной чайник.
Эмма обожала Биг Майка. В одну длинную химию она прошептала:
— Хотела бы такой жилет, как у тебя.
— Какой рисунок? — улыбнулся Майк.
Она задумалась:
— Бабочка. Только бойцовая. Чтобы сражалась.
Через две недели Майк вернулся с крошечным кожаным жилетом. На спине пылала яркая бабочка-пламенница и надпись «Воительница Эмма». Девочка надела его поверх больничной рубашки, танцуя между стойками инфузоматов.
Но клуб пошёл дальше: устроили благотворительный покер-раунд, шашлычную ярмарку, аукцион старых запчастей. Так родился «Детский фонд Железных Сердец». Их девиз: «Газа и добра хватит на всех».
Однажды Эмме понадобился следующий цикл препарата — снова двести тысяч. Я никому не сказала — не могла просить. Но Майк будто почувствовал.
— Семейный совет. Клуб-хаус. В семь.
Я ожидала запаха дыма и рока, но там пахло выпечкой и моторным маслом — удивительно уютно. На длинном столе — деревянный ящик.
— Открывай, сестричка.
Внутри — конверты, чеки, отчёты о ярмарках. Внизу — цифра: 237 000.
Я онемела. Кто-то из бородачей вытер глаза рукавом.
Неожиданно выяснилось, что один из участников — документалист. Он снял фильм о наших буднях. Лента дошла до фармацевтической компании «Рексон» — производителя того самого лекарства.
На следующий день раздался звонок:
— Мы видели историю Эммы. Берём её лечение на себя и запускаем грант в её честь.
Телефон выпал из моей руки. Мир закружился в светлом вихре.
А вечером — то самое построение шестидесяти трёх мотоциклов у окна Эммы. После ревущего приветствия наступила тишина, и слышно было только, как девочка дышит и улыбается.
Но на этом чудеса не закончились. Майк вынес второй ящик. Там — план здания, адрес, бронзовая табличка. Они не просто собрали деньги; они купили дом рядом с клиникой — «Бабочкин Дом Эммы» — убежище для семей тяжёлых детей. На двери уже рисовали ту самую бойцовую бабочку.
…Сейчас Эмме одиннадцать. Она в ремиссии. Жилет ей уже велик всего лишь на размер. На каждом мотопробеге она сидит за Майком, обхватив его плащ и смеясь ветру.
«Бабочкин Дом» принял более двухсот семей. На стенах — рисунок Эммы, на футболках волонтёров — тот же символ.
Каждый раз, выходя к микрофону, она заканчивает:
— Говорят, байкеры пугают. А я вижу ангелов в коже. Моих воителей. Мою семью.
И каждый раз шестьдесят три суровых человека плачут, не скрываясь.
Потому что настоящие воины сражаются не кулаками. Они сражаются сердцем. Верностью. Любовью.
Сейчас вечер, тихий, медовый. Я стою у крыльца «Бабочкиного Дома». За воротами гудят знакомые двигатели — клуб готовит очередной ночной благотворительный пробег. Эмма поправляет жилет:
— Мама, я скоро. Мы с Майком едем собирать игрушки для новых малышей.
— Береги себя, солнышко.
Она поднимает большой палец:
— Всегда. Ведь я бабочка, которая дерётся.
Мотоциклы ревут и исчезают в оранжевой полосе заката. Я остаюсь на ступенях и понимаю: это не конец. На дороге ещё тысячи семей. А у нас есть кожа, хром и сердца, которые стучат громче любого двигателя.
Новая битва начнётся на рассвете. А сегодня пусть мир на мгновение услышит тишину между моторами и почувствует, как взмах пламенных крыльев способен изменить всё.
Тёплый ветер омывал двор «Бабочкиного Дома», когда мы узнали новость, перевернувшую привычный уклад: ближайшее отделение онкологии закрывали на капитальный ремонт, а детей переводили в клинику за сотни километров.
Эмма, привыкшая к своим докторам и медсёстрам, вдруг снова оказалась перед неизвестностью. Вечером, сидя на ступеньках дома с кружкой какао, она смотрела на крашеную дверь, где пылала её огненная бабочка, и молчала.
— О чём думаешь, солнышко? — осторожно спросила я, присев рядом.
Она провела пальцем по краю жилета.
— Мы помогли так многим, мама. Но есть дети, для кого переезд — это страх, боль в дороге, новая очередь. Если бы был способ доставить их мягко, без слёз…
Мы замолчали. С заката донёсся знакомый гул. Шестьдесят три фары прорезали сумерки, словно светлячки: «Железные Сердца» вернулись с благотворительного рейда. Биг Майк, первый слез с мотоцикла, увидел нас и замер — любая перемена в взгляде Эммы была для него сигналом тревоги.
— Маленькая воительница, что стряслось? — опустился он на корточки.
Она объяснила. Майк выпрямился, потёр бороду, потом щёлкнул пальцами:
— Если дети не могут ехать к врачам без страха, врачи приедут к детям.
— Ты о чём? — удивилась я.
— О передвижной клинике, — серьёзно сказал Майк. — Автобус-трейлер, оснащённый для первичных процедур и анализа крови. Мы отвезём его в отдалённые города, осмотрим каждого, подготовим документы, а подъёмники уберегут от боли.
— Деньги? — вздохнула я. — Это огромная сумма.
Он улыбнулся:
— У нас есть двигатель и дорога. Остальное — дело времени.
\*\*\*
На следующее утро в зале клуба дымилось кофе, а на доске из меню был стёрт бургер-спешл: вместо него меловой надписью выведено «Проект Бабочка-Мобиль».
— Правила просты, — заявил Тини Том, поправляя бандану. — Каждая миля — это доллар в копилку. Едем до побережья и обратно. Держимся колонной из шести десятков, ставим палатки, устраиваем концерты на парковках. Люди платят за фото, за значки, за наш фирменный кофе… и за возможность сказать: «Я помог».
Кто-то из новичков поднял руку:
— А техника? Медоборудование?
— Уже договорились с производителем анализаторов, — буркнул Быстрый Лу. — Дадут оборудование по себестоимости, если мы их логотип разместим на задней двери.
Планы расцвели, как огонь: маршруты, партнёры, вечеринки. Только один вопрос завис в воздухе: сможет ли Эмма участвовать?
Доктор Моррисон приехал вечерком, послушал дыхание, взглянул на анализы, кивнул одобрительно.
— Состояние стабильное. Но дорога долгая. Нужно кресло со специальной амортизацией, запас лекарств и медик рядом.
— Я поеду, — отозвалась медсестра Карла, та самая, что когда-то тайком приносила Эмме леденцы. — У меня отпуск. Хочу проехать каждую милю.
\*\*\*
Под вечер мир услышал, как сердце мото-каравана бьётся в унисон: начался «Западный Путь Бабочки». Стартовал он с нашего двора — фар уже было больше сотни, потому что к «Сердцам» присоединились клубы со всей округи.
Мы вышли провожать колонну. Эмма — в жилете, в перчатках с вышитой бабочкой, на голове блестящий шлем. Майк посадил её в специальное кресло-коляску, закреплённое на платформе прицепа, чтобы она могла ехать вперёд и наблюдать за дорогой как настоящая капитанша.
— Готова? — крикнул он сквозь гул моторов.
— Вперёд, мои воители! — взмахнула она кулачком.
И мы тронулись. Шестидесят километров до первой остановки, где городок Пайн-Крик ждал нас как фестиваль. Там мы узнали: местная школа уже собрала полторы тысячи на краскею распродажу, вдохновившись новостью о «Бабочка-Мобиле».
Ночью мы ставили палатки, и над шоссе висел запах бензина, костров и домашнего чили. Дети Пайн-Крика рисовали мелом на асфальте бабочек, а Эмма — хоть и устала — ходила между ними, оставляя автографы на школьных касках.
Карла тихонько шепнула мне:
— Сатурация держится. Она счастлива — это сильнее любого лекарства.
Я сжала ей руку и посмотрела на дочку. Её щеки румянились в свете огня, глаза сверкали — пламя в детских зрачках.
\*\*\*
Прошло десять дней пути. Мы пересекли горные серпантины, где мотоциклы рычали, отражаясь от скал. На заправках люди подбегали, жали руки, кидали купюры в прозрачный бак, прикреплённый к баку Майка. К ночи денег весило столько, что бак пришлось заменить на брезентовый мешок.
Но дорога — она не только стихия, она и испытует. На одном из перевалов начался ливень. Асфальт блеснул зеркалом, туман затаился в ущелье. Колонна сбилась с ритма, и случилось то, чего мы боялись: заднее колесо прицепа, где ехала Эмма, словило острую скалу и сдулось.
Майк резко затормозил, взревели остальные. Кресло качнуло. Карла вскрикнула: давление у Эммы упало, кожа стала серой. Поток дождя хлестал, как плеть. Мы, обступив прицеп, пытались заменить колесо и одновременно ввести девочке экстренную глюкозу.
— Двадцать минут — и мы внизу, там медпункт, — крикнул Том сквозь ветер.
— Она не дотянет двадцать! — Карла проверяла пульс, цепляясь пальцами за влажный манжет. — Нужна теплота, одеяла, глюкоза капельно!
Я смотрела на Майка — и увидела, как вспыхнуло в его глазах то самое безусловное «никто не сдаётся». Он опустил визор, забрал Эмму на руки вместе с креслом, усадил её за спину, обмотав себя ремнём.
— Еду вперёд один, у меня шины толстые! Остальные — прикрытие!
— Майк, это безумие! — Карла вцепилась в его рукав.
— Это семья, — коротко ответил он и дал газу. Мотор взревел, брызги огнём разлетелись из под колёс. Колонна сомкнулась стеной позади, выжигая из тумана коридор света.
Я села в пикап поддержки, чувствуя, как каждое биение сердца отбивает километры.
\*\*\*
Спустились за семнадцать минут. Медпункт у подножия был крохотным, но тёплым. Пока фельдшер ставила Эмме капельницу, Майк стоял у двери, его кожа парила в тепле, вода стекала по бороде.
— Ты мог разбиться, — прошептала я, подходя.
— Я мог потерять её улыбку, — ответил он. — Это страшнее.
Эмма очнулась под утро. Увидела Майка в кресле и, едва шевеля губами, прошептала:
— Ты разогнал тучи.
Он улыбнулся:
— Тучи боятся бабочек, которые дерутся.
\*\*\*
Через три дня мы добрались до побережья — конечной точки марафона. Там, на фоне океана, нас ждал сюрприз: журналисты, детские хоры, целая сцена. Но главное — блестящий бело-сиреневый автобус с огромной, во всю боковину, бабочкой-воительницей.
Представитель компании-спонсора поднялся к микрофону:
— Друзья, ваша история вдохновила не только врачей. Мы объединяемся с десятками клиник, и «Бабочка-Мобиль» станет первым в сети мобильных центров ранней диагностики для детей. А начальный капитал — собран вами на дороге.
Толпа взорвалась аплодисментами. Майк вскинул кулак к небу. Но Эмма смотрела не на автобус, а дальше — на горизонт, где вздымались волны.
— Мама, — шепнула она, — это не финал, правда?
— Это следующий виток, — ответила я.
Она оперлась на плечо Майка:
— Тогда мы должны отправить «Бабочкин Дом» в каждый город. Люди ждут.
— Для этого нужно ещё море дорог, — улыбнулся Том. — И, возможно, крылья.
Эмма выпрямилась, лицо светилось, как рассвет:
— Мы посадим на крыши автобусов солнечные панели, а в колёсах будет мотор-ассист! Мы покажем, что будущее — без дыма, но с тем же сердцем.
Слова упали в тишину, а потом поднялись бурей одобрительных криков. Но ещё прежде чем мы успели обсудить подробности, ко мне подошла Карла, её лицо побледнело.
— Анализы Эммы сегодняшнего утра… — она сунула мне планшет. — Смотри на уровень лейкоцитов.
График растянулся красной линией вверх.
В груди что-то оборвалось. Я подняла глаза на дочь — она смеялась, размахивая маленьким флажком перед репортёрами. Но цифры сверкали, как штормовое предупреждение.
Майк заметил мой взгляд, подошёл.
— Что-то не так?
— Возможно, рецидив, — выдавила я. — Нужно срочно в клинику.
Он кивнул, глаза сверкнули решимостью.
— Тогда путь домой станет гонкой со временем. Мы поедем быстрее ветра.
Я сжала планшет, чувствуя, как вновь начинается битва. Вдалеке океан ударял о пирс, подсказывая: волны уходят и возвращаются, но берег держится.
— Эмма, — позвала я. Она повернулась, улыбка ещё играла в уголках губ. — Пора в путь.
Она кивнула, не боясь:
— Я готова. Бабочки не сдаются.
Колонна завела моторы. Ветер поднял песок, словно сверкающие искры. Мы снова выехали на трассу — в неизвестность, но вместе. Впереди был дом, врачи и, возможно, новая гроза.
Однако за спиной — армия сердец, ревущих громче страха. И когда шёлк флага с огненной бабочкой взлетел над шлемами, я знала: даже если тьма усилится, у нас есть свет фар и сила, которую не измерить в лошадиных силах.
А конец этой дороги? Он ещё не написан. Он ждёт следующего рассвета, где бабочка снова расправит крылья — и мы узнаем, куда они занесут нас дальше.
Трасса отражала лунный свет, как натянутая стальная лента; спидометры вышли за привычные деления, а ветер рвал слова с губ.
— Ребята, держим коридор! — хрипел в рацию Майк. — «Чёрный Орёл», «Северный Клык», не отстаём!
Мигали поворотники, искры летели из-под выхлопов, но даже рев ста мотоциклов не мог заглушить— для меня — хрупкое посапывание Эммы. Она лежала в кузове пикапа поддержки: капельница, одеяло, подголовник с гербом бабочки. Карла проверяла показатели каждую минуту, а я — каждую секунду следила за цветом детских щёк.
— Давление держится, — шептала медсестра, отряхивая дождевые капли с лба. — Главное — успеть к рассвету.
До клиники оставалось триста километров, когда наш караван вошёл в каньон — узкую каменную глотку, где GPS терялся, а мобильная связь мерцала. Впереди колонны ехал фургон со светодиодным экраном: крутился логотип «Бабочкин Дом» и призыв «Не сдавайся!». Словно сама дорога говорила: «Держись».
Но внезапно позади раздался хлопок — лопнула цепь у мотоцикла «Северного Клыка». В свете фар металл промелькнул змейкой, байк занесло, и вся цепочка замкнулась в хаосе тормозов. Майк дал сигнал аварийной остановки.
— Нужна минута на ремонт! — донёсся голос механика.
Минута — роскошь. Я перевела взгляд на телефон с телеметрией: лейкоциты Эммы росли, как красная ртуть. Карла поджала губы.
— С такой скоростью мутация может ударить по органам. Нужен стеробластин в ближайшие два часа, иначе начнётся цитокиновый шторм.
— Стеробластин есть только в центральной аптеке при клинике, — вспомнила я, — и если туда не предупредить, они просто не успеют подготовить дозу.
Связь пропала. Я ударила ладонью по панели, но экран оставался тёмным. Тогда Майк подошёл — мокрые волосы прилипли к вискам, плечи дымились жаром мотора.
— Нужен сигнал? — спросил он. — Сколько километров до вышки?
— Двадцать три, — ответила Карла. — Но у нас меньше двух часов на лекарство.
Он задумался, затем стянул перчатку и щёлкнул пальцами к Тини Тому:
— Запускаем «Светлячка».
Том кивнул и побежал к грузовику связи — там стояла переносная спутниковая тарелка, которую мы таскали для фондовых трансляций. В нормальных условиях её разворачивали полчаса; у нас было пять минут. Под дождём, на скользком щебне, члены клуба вбивали три треноги, натягивали кабели, включали генератор. Грохот моторов перемешался с треском раций, запах бензина — с озоном мокрой проводки.
Я прижимала руку к пульсу Эммы. Тройное мигание зелёного диода — вышка поймана. Карла диктовала дозу и группу крови, я передавала диспетчеру клиники координаты колонны. «Примем вертолёт? — спрашивала диспетчерша. — Нет, рисковать турбулентностью нельзя, мы догоним сами», — отвечала я.
Через десять минут цепь починили, тарелку сложили, а караван вновь потёк огненным ручьём вниз по серой кишке каньона.
\*\*\*
К клинике мы подошли предрассветным серым часом. Над городом висел туман, окна корпусов казались пустыми степными маяками. Но у приёмного покоя уже ждали: жёлтая бригада экстренной гематологии, старый доктор Моррисон и две медсёстры с планшетом и коробкой сильнодействующих препаратов. Они не хлопали в ладоши, не делали фото — просто подали каталку и сказали: «У нас тридцать минут, пошли».
Я шла за каталкой, не чувствуя ступней. Майк — рядом, руку положил мне на плечо:
— Она сильнее, чем мы думаем.
— Но сколько битв ещё впереди? — сорвалось у меня.
— Сколько надо, — ответил он. — Сколько будет дорога держать колёса, а небо — крылья.
\*\*\*
В стерильном боксе пахло спиртом и озоном. Доктор Моррисон ввёл стеробластин, подключил новую линию к порту и оглянулся:
— В ближайшие шесть часов — критические показатели. Температуру и давление смотрим каждые пять минут.
Карла кивнула, я устроилась на жестком кресле под мониторами. За стеклом коридора уже рассветало; «Железные Сердца» стояли в холле, снимая каски, выжимая мокрые волосы, но никто не разъезжался. У стойки регистратуры ворохом росли коробки с едой, пледами и тряпичными бабочками, которые дети Пайн-Крика накидали в дорогу.
— Они никуда не уйдут, — шёпотом сказала Карла, замечая мой взгляд. — А мы никуда не уйдём отсюда.
Время растягивалось, как клей. Пик-пик монитора, шорох капель, едва слышное ворчание кофейного аппарата в коридоре. Час — уровень лейкоцитов падает; два — температура держится; на третьем часу Эмма открыла глаза, поискала кого-то взглядом. Я наклонилась:
— Здесь, родная.
— Бабочки… едут? — прошептала она.
— Уже припарковались, — усмехнулась я сквозь слёзы. — И знаешь что? Они теперь шумят, когда надо, и могут молчать громче ста моторов, когда ты спишь.
Она улыбнулась уголками губ и снова уснула, пальцы сжимали плюшевого монарха.
\*\*\*
К полудню кризис миновал. Показатели стабилизировались, а доктор Моррисон подписал протокол: «Предварительная ремиссия сохранена, подозрение на рецидив не подтвердилось». Я выдохнула, и впервые за много часов заметила, как печёт усталость в пояснице. Карла принесла две бумажные чашки кофе и тёплый взгляд.
— У неё будет спад сил, — предупредил Моррисон, — но если держать график вливаний, можно выйти на плановое лечение, без переезда. Клиника откроет временный модуль в соседнем крыле, ремонт нам не помешает.
Я кивнула, а внутри уже вспыхивал другой вопрос: что дальше для «Бабочкиного Дома»? Для автобусной клиники? Для всех детей, которых ждут где-то на пыльных дорогах?
\*\*\*
Вечером, когда палату залило рыбьим светом люминесцентных ламп, Майк тихо постучал и заглянул, держа в руках свежевышитый флаг. Бабочка на нём была прежней, но к крыльям добавились две серебристые капли — знак новых дорог, пройденных под дождём.
— Для штаба мобиля, — сказал он. — Чтобы помнили: мы победили ещё один поворот, но трасса не кончилась.
Эмма приподнялась на подушках:
— Значит, мы поедем снова?
— Когда врач даст зелёный свет, — ответила Карла, улыбаясь. — И, может быть, уже на электрических моторах — помнишь твою идею?
Девочка кивнула, глаза засияли:
— Тогда надо нарисовать новую бабочку. Она будет блестеть, как молния, и тихо шуршать, как ветер между солнечными панелями.
Мы рассмеялись — тихо, чтобы не разбудить соседние палаты. Майк поднял два пальца к виску, отдавая шутливое «воинское» приветствие:
— Капитан Эмма, ваша команда к службе готова.
Я упёрлась лбом в тёплую макушку дочки, слушая, как ровно бьётся её сердце. Где-то за стеной мотоклуб переговаривался о маршрутах, о спонсорах аккумуляторных батарей, о том, как перекрасить автобус в цвета рассвета. Мир снова расширялся дальше больничных стен.
\*\*\*
Ночь опустилась тихо. Я вышла в коридор, где полутёмный холл был заполнен кожаными куртками, свернутыми спальными мешками, посапывающими гигантами на скамейках. У стойки дежурила Мара из «Бабочкиного Дома» — она привезла свежеиспечённые булочки и уже раскладывала их в кружки с символом фонда.
— Штаб работает круглосуточно, — подмигнула она. — А ты иди поспать, у тебя глаза, как у байка без фар.
Я усмехнулась:
— Разрешу себе пять часов перезарядки. Но позвоните, если что-то изменится.
— Позвоним, — хором ответили сразу три суровых голоса из-под пледов.
Я вернулась к двери палаты, на секунду задержалась: изнутри тянуло мягким дыханием и запахом детского шампуня. Эмма спала. Сердцебиение ровное, мониторы спокойны.
Я нажала на экран телефона и записала в заметки: «Начать проект: Сеть мобильных клиник «Бабочка». Цель — десять машин за три года». Потом добавила новую строку: «Учредить стипендию имени Железных Сердец для медицинских водителей».
Сохранила, выключила экран. Перед тем как уйти, погладила флаг с серебристыми каплями: тяжесть пройденного дождя, но и блеск нового металла.
\*\*\*
Утром, когда первые лучи пробились сквозь жалюзи, Эмма открыла глаза и шепнула:
— Мама, я придумала ещё кое-что…
— Послушаю, как только выпьешь воду, — улыбнулась я. — Нам нужны силы для планов.
Она отпила, посмотрела в окно, где уже строились мотики для раннего рейда домой:
— Видишь? Там, где шины оставляют следы, бабочки могут садиться и отдыхать.
А я подумала: да, и где-то впереди дорога снова превратится в взлётную полосу, и мы ещё не раз услышим рев моторов, и не раз задержим дыхание, когда графики взлетят вверх, — но всегда найдутся руки, готовые держать, пока крылья набирают высоту.
Так что это финал? Нет. Это только шоссейный участок между двумя поворотами. Следующая глава уже ревёт, прогревая движок, и бабочка-воительница снова поднимается над нами, обещая: дорога будет долгой, но никто не поедет по ней один.
